Читаем без скачивания Спаси меня - Кристофер Харт

— Нашел, — мечтательно протягивает Клайв.

— Тебе только так кажется. Пройдет пара недель или месяцев — начнешь и на других заглядываться.

— Знаешь, ты все-таки безнадежный пессимист.

— Не спорю.

— Просто ты убедил себя, что между нами и ими, женщинами, лежит непреодолимая пропасть.

— Пропасти не преодолевают. Преодолевают пространство.

— Вбил себе в голову, что женщины и мужчины мечтают о разном, что не бывает вечной любви, что страсть быстротечна, а моногамия — удобный самообман. А теперь ноешь, что тебя никто не понимает.

— Что ж, — говорю я. — Пожалуй.

Клайв улыбается.

— Знаешь, а я женюсь на Амрите.

— Да? То есть ты уже…

— Нет еще пока. Сначала надо хотя бы от Эммы избавиться. — Он погружается в невеселые раздумья. — Да, забыл сказать, через пару недель будет охотничий бал у родителей. Все приглашены.

— Куда? В наследный замок?

— Да.

Новости я не смотрю, а если и смотрю, то все проходит мимо ушей. Тяжелая ситуация с курдами, Судан, принятие закона «по ограничению использования разрушающих озон газов», новости от службы здравоохранения, Европа… Мой мир замкнулся на мне и моей любви. Если все остальное пойдет прахом, я и глазом не моргну. Я спрятался за тяжелыми шторами, в тесном коконе слепого эгоизма влюбленных, этаких свободных радикалов в политизированном обществе, забывших свои обязанности и не думающих о вреде, причиняемом их страстями. Их чувства горят в темной комнате синим пламенем, стремясь пожрать окружающую материю. Политика не имеет значения, ее вообще не существует. Единственное, что имеет хоть какое-то значение, — любовь и смерть.

Наши беззаботные встречи не выливаются во что-то большее, а риск лишь усиливает радость общения. Мы беремся за руки и с веселым смехом сбегаем от мира и от людей. Гуляя по мосту, заваливаемся на перила, чем вызываем завистливые и непонимающие взгляды одиноких, нелюбящих и нелюбимых.

Идем на выставку немецкого романтизма. В основном здесь представлены картины Каспара Дэвида Фридриха, но есть произведения и других художников: Габриэль Корнелиус фон Макс и Фридрих Иоганн Овербек в числе прочих. Бет нечастая посетительница картинных галерей.

— Люблю, — говорит она, — искусство посовременнее. Да и на людях предпочитаю лишний раз не показываться.

Я недоуменно поднимаю брови.

Уже в зале продолжаю рассказывать ей о романтизме: Французская революция и освобождение Бастилии, где нашли только семерых заключенных — четырех фальшивомонетчиков, кровосмесителя графа де Солаж, какого-то лунатика и ирландца, возомнившего себя Юлием Цезарем. Снисхожу ко временам Руссо, возвращаюсь к Мэри Шелли и «Франкенштейну», говорю о вампирах, Байроне и Луиджи Гальвани, основоположнике электрофизиологии, снова удаляюсь в глубь веков к Караваджо, возвращаюсь к Каспару Фридриху и очень поверхностно касаюсь Гете, Шиллера, Канта, Гегеля и Шопенгауэра, которого даже цитирую: «Нужда и скука — два равноценных полюса человеческой жизни». Потом приступаю к рассказу о Гейне, Мендельсоне и Малере.

Наконец Бет прерывает меня:

— Дэниел, ты не заткнешься ненадолго, чтобы я могла спокойно посмотреть картины?

Я обиженно умолкаю.

Признаюсь, мне очень нравится рассказывать Бет вещи, о которых она и не подозревает. У меня и в мыслях не было демонстрировать свое превосходство. Страшно подумать, что она может заподозрить, будто я стремлюсь внушить ей чувство интеллектуальной неполноценности, — кому такое понравится? Нет, мое усердие объясняется гораздо проще: я инстинктивно чувствую потребность защищать. Согласен, со стороны все это изобилие фактов и слов может показаться не более чем грубой формой обольщения: «Гляди, ну разве я не умен? Значит, сообразительность у меня в крови, и наши дети вырастут умницами, а тебе ведь не надо объяснять, насколько важны мозги в жизни будущих поколений… Так почему бы нам не переспать? Ну пожалуйста…»

Нет, мои амбиции идут гораздо дальше. Своими объяснениями я предлагаю ей спрятаться под мой зонтик эрудиции, укрыться от бесчинствующих вокруг безразличия и глупости.

Я привел вам пример одного из многих моментов недопонимания между нами, в которых мы никак не можем разобраться. Но опять же, если в наших отношениях и бывают трудности, если мы временами что-то недоговариваем и недопонимаем, нередко выпадают дни, когда все перечеркивается чисто эмоциональным доверием, по-детски наивным негласным уговором, когда все понятно без слов.

Тогда Бет признает, что она не прочь узнать, почему в двухтактном моторе невозможна задняя передача, или на чем основывается принцип магнитной левитации, или что на самом деле паровой двигатель впервые изобретен в Александрии около пятидесятого года нашей эры. Она с удовольствием все это выслушает и уже через неделю ничего не вспомнит, потому что больше всего ей нравится в моих рассказах то, как загораются мои глаза, пылает от восторга лицо и порхают в воздухе тонкие руки, пока я пытаюсь донести до нее новейшие научные гипотезы. Тогда Бет улыбается, глядя на меня, и я извиняюсь, признавая, что слишком разговорился, а она уверяет, будто совсем не против послушать еще, подцепляет мой локоток, и мы идем щека к щеке. Я чуть склоняюсь над ней, стараясь заслонить от ветра, зонт защищает нас от дождя, и все разногласия, подозрительность и недомолвки неожиданно блекнут на фоне искренней душевной теплоты и негласного детского уговора.

— Ты можешь любить сразу двоих, да? — подкалываю я.

Она со смаком затягивается сигаретой, выпускает струйку дыма и, глядя на меня из-под полуопущенных век, говорит сочным грудным голосом, томно растягивая слова:

— Да, так со мной всегда.

На губах ее витает незабываемая дразнящая улыбка, исполненная сожаления и бездумных обещаний, и я знаю, что мое слепое и, может быть, наивное обожание влюбленного подростка скоро сменится крепким сплавом любви и горечи, на котором зиждутся настоящие отношения.

И еще я потерял страсть к чтению. Воображение меня оставило, а горести и страдания выдуманных героев больше меня не занимают. Неожиданно действительность стала гораздо интереснее, чем вымысел, и моя собственная жизнь — ярче судьбы любого книжного героя. В надежде набраться мудрости у тех, кто не раз прошел сквозь хитросплетения любовных передряг, я попробовал перечитать «Анну Каренину», «Адольфа» Бенджамена Констана, «Конец одного романа» Грэма Грина. Но ни одно произведение не осилил: на первых же страницах глаза заволакивало скукой и тоской, поверженная книга падала на колени, взгляд сам собой устремлялся в окно, и я шел слушать музыку. Она всегда меня выручает.

А за окнами весна, чистое небо смотрит в прозрачные лужи, и люди высыпают на улицы, радостно галдя. Свежее солнце золотит твои ресницы, ты неспешно прогуливаешься в парке под конскими каштанами, видишь, как тут и там из влажной и плодородной девственной земли высовывают свои крепкие головки фиолетовые крокусы, и, не боясь осуждения, тихонько посмеиваешься. А вокруг конские каштаны, запасливые белки, скворцы и молоденькие красотки, каких много на Кен-Хай-стрит и Черч-стрит. Только тебе на них даже смотреть не хочется.

Потому что все они — не Бет.

Можно посвятить себя любому занятию, и притом останется ужасно много дел, которых ты никогда не сделаешь. Сознавать это невыносимо. Я уже сейчас могу перечислить то, что для меня закрыто навеки. Мне никогда не учиться в Сорбонне, никогда не жить в Латинском квартале на берегу Сены, не ходить в берете и не курить со студентами марихуану. Мне уже не стать известным рок-музыкантом или солдатом — для всего этого я слишком стар.

Я частенько поражаюсь людям, которых, похоже, ничуть не смущает их одинокая замкнутая жизнь. Напротив, они довольны и вполне счастливы. Невероятно.

Раннее утро, и я вдрызг пьян. Возвращаюсь от клиентки с Сент-Джонз-Вуд. Со мной случилось самое страшное, что только может произойти с жиголо: я опозорился на ложе любви. Провалился как мужчина. Завтра расстроенная барышня, далеко не самая злобная старуха из тех, с кем мне приходится иметь дело, позвонит Кэролин и будет долго хныкать и жаловаться в трубку. А та не замедлит в свою очередь набрать мой номер и мягко выразить недовольство: «Что с вами происходит, дорогуша?»

И тогда мне конец.

И вот я лежу пьяный на влажной траве в Примроуз-парк, во фраке, в умиротворяющей прохладе, а по щекам текут слезы — в кои-то веки я заплакал! Смотрю на звезды, пронзающие темную глубь небес, каждая — как алмазное острие, прорывающее бархатную материю, и думаю о том, что хотя мы, люди, и устремляем временами взгляд к этому бездонному своду, но по-прежнему валяемся в канаве. До звезд световые годы пути, и не добраться нам до гаснущих светил. Представьте будущее там, на других планетах, совершенных, высокоразвитых мирах, которые сияют меж прохладных одиноких солнц. Вообразите себе людей будущего: генетически усовершенствованные тела с маникюром и педикюром, благоухающие и благозвучные. Эти шедевры протезирования, совместные изделия человека и компьютера, нарезают круги в невесомости своих печальных, залитых звездным светом куполов и вступают в случайные связи с кем попадется — будь то человек или машина. Безупречные и извращенные, непонятные и непонятые, они одиноко кружатся в свете звезд.