Читаем без скачивания Роман с пивом - Микко Римминен

— Привет, — сказал Жира.

— Пливет, Эйно, — сказал Хеннинен. Его язык метался по нёбу в поисках места, где он мог бы произвести на свет нормальную «эр». — Можно, я не буду жать тебе руку? У вас у молодежи теперь такие странные рукопожатия, что я всегда начинаю чувствовать себя старым и никому не нужным вторсырьем.

— Понимаю, — сказал Эрно.

— То есть я хотел сказать, что не имел в виду ничего плохого.

— Все в порядке, — сказал Эрно. На лице у него застыло странное выражение отчаянной застенчивости, словно он все время с помощью какого-то невероятно опасного для жизни механизма сдерживал бушующий внутри него смех.

— А я, надо сказать, вообще не понимаю этих рукопожатий, — тут же прокукарекал Жира чуть взволнованным фальцетом, из чего складывалось впечатление, что он либо пытается сойти за подростка, либо, что из всех предложенных версий было наиболее вероятным, старается не дать этому чертову Эрно, имя которого вопреки всем законам склероза почему-то не выходило из головы, так вот, старается не дать этому Эрно разразиться ужасным скандалопровоцирующим хохотом, ибо Хеннинен находился в том самом состоянии, когда любая мало-мальская причина могла разбудить в нем зверя.

— Что ты этим имел в виду? — не понял Хеннинен.

— Ну, я имел в виду, что хотел сказать, что вообще никогда не понимал этих рукопожатий, ну то есть я это уже и сказал. И в общем, все это к тому, что весь смысл рукопожатия должен как бы сводиться к тому, что тем самым люди показывают, что они друг другу не враги, раз уж они пожимают друг другу руки, но, на мой взгляд, происходит обратное — рукопожатие разъединяет людей, оно словно замораживает вся и всех. Когда я был маленький, я думал, что руки надо пожимать только тем, с кем не хочешь в будущем иметь никаких близких отношений.

— Ты, стало быть, из тех, кто предпочитает сразу же бросаться на шею, — сделал вывод Маршал.

— Какой интересный ракурс, — сказала Лаура, поглядев сквозь стакан сначала на Маршала, а потом на Жиру. Глаза у нее уже явно косили, рот расплывался в широченной улыбке, а все это вместе составляло такую безумно офигительную архитектонику, что просто нет слов. Только сейчас вдруг стал заметно, какая воистину благолепная щербинка пролегла между ее передними зубами, в ее изящной форме видна была рука всевышнего мастера, ради нее хотелось тут же мгновенно умереть или еще что-нибудь в этом роде.

— Ну то есть, в общем, я хотел как бы, типа того самого, чтобы, значит, — затараторил Жира напряженно-дрожащим голосом, но вовремя понял необходимость прервать сию нарастающе раздражающую последовательность, а потому быстро и полюбовно закруглился: — Никто не хочет сыгрануть в кости?

— Дождь, похоже, уже на исходе, — сказал Хеннинен так скорбно и печально, что можно было подумать, он сам уже изошел на нет, доведя себя до степени крайней перманентной запаренности.

— В кости? — переспросил Эрно.

— Ага, в кости.

— А как вы в них играете? — спросила Лаура. — Ну, в смысле вы играете или просто швыряетесь ими туда-сюда?

— Ну, мы вообще-то стараемся, типа, играть, сегодня вот, например, не раз старались, — сказал Маршал.

— Обычно мы играем в покер, — засуетился Жира, ему хотелось поскорее все объяснить, коли уж наконец кто-то заинтересовался самой игрой, к тому же этот кто-то был человеком посторонним, а значит, появилась надежда привлечь к этому делу кого-то нового и неискушенного.

— Ну, это почти как тот английский музыкант, Джо Покер, — сказал Хеннинен, — или Кокер, в общем, произносится почти так же. Во, бля, запара, скажите на милость, ну почему каждый раз, как только я открываю рот, оттуда сыплется всякая архаичная несусветица?

— Вот-вот, — закивала Густав. — Но это, наверное, та самая милость и виновата или еще что-то, хрен его знает что, во, бля, сказанула-то.

Хеннинен снова открыл рот и тихо пролепетал крошечное, еле слышное «простите», потом тряхнул головой, да так и оставил ее болтаться на плечах.

— В общем, существует три различных варианта игры. Первый — это обычный покер на костях, но в него мы играем, если просто играем, то есть играем недолго. Потом еще есть крепостные и нацисты, но это уже особый случай, когда хочется каких-нибудь непреодолимых сложностей.

— То есть тот случай, когда ну абсолютно нечем заняться, — пояснил Маршал. — Или когда обычный покер уже приелся до невозможности.

— А который сейчас час? — спросил Хеннинен откуда-то из-за волос.

— Но между крепостными и нацистами тоже есть определенная разница, — сказал Жира. — Нацисты — это самая сложная игра, это просто охренеть какие мучения. Невыносимые трудности.

— И что же там, собственно, происходит в этой игре? — спросил Эрно. Похоже, что воодушевление, с которым говорил Жира, заставило его поверить в то, что в игре и на самом деле творятся ужасные деяния и безумные кровопролития, но, может быть, он спросил просто из вежливости, а может, в целях какого-нибудь антропологического анализа.

— По сути, весь ужас состоит в том, что в этой игре чертовски сложно набрать очки, — сказал Маршал. — Потому что можно кидать кости только два раз, а иногда и вообще только раз.

— Какой кошмар! — вскрикнула Лаура.

— Ну а как тогда эти, крепостные? — спросил Эрно, который, как это ни странно, все еще оставался Эрно. — Как в них играют?

— На хрена ты до них докапываешься? — сказала Густав. — Несут полную ахинею про какую-то там игру. Ты посмотри, они же погрязли в этой своей игре, как в навозе.

Хеннинена, очевидно, глубоко задели такие слова. Он пришел в себя от пьяного наркоза, или психоза, или где он там, к черту, до этого находился, и сказал:

— Простите, но я не понял.

— Чего не понял? — переспросила Густав.

— Мне тоже, знаете ли, осталась непонятной та часть, которая про навоз, — сказал Жира.

— Навоз и навоз, что мне теперь, каждое слово вам разжевывать?

— Да нет, я просто подумал… — стал объяснять Жира, и было заметно, что ему прямо-таки неймется, но он изо всех сил сдерживает себя. — Что как-то это прозвучало очень уж по-деревенски. Ах, ну да, ты же у нас жила в деревне, если я правильно помню.

— Да нет же, это же было, то есть нет же, то есть да, — сказал Маршал. — Ну вот, не обращайте внимания, а то совсем все запутается. Извините меня.

— Тоже мне, нашлись герои, прикопались к навозу, бля. А что такого-то, это ж все равно что, не знаю, какой-нибудь сок, нах.

— Я сегодня уже говорила, что они герои.

— Но тогда ты, наверное, еще не понимала, что мы и вправду герои, — сказал Маршал.

— А что вы вообще по жизни делаете? — спросил Эрно, с его стороны было довольно благородно попытаться таким образом сменить тему.

— Кого ты имеешь в виду? — не понял Жира.

— Мне почему-то не дает покоя этот сок, — сказал Хеннинен, — то есть я хотел сказать, что он гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд.

— А на второй? — хихикнула Лаура.

— Зашибись, — сказала Густав.

— Просто на первый взгляд кажется, что с соком должно ассоциироваться что-то возвышенное, или не обязательно возвышенное, но что-то особое — божественный нектар или какая-нибудь другая хрень, завязанная на плодородии.

— А что, не ассоциируется? — спросила Лаура.

— В том-то и дело, что нет. Мне вообще кажется, что сок — одно из самых жестоких слов, что я знаю.

— Какое горькое признание, — вздохнул Жира.

— Так и есть! От него во рту всегда остается этакий привкус разочарования и обмана, оно сочится обещаниями оргазменной сладости, но то, что на самом деле получаешь, — это всего лишь разбавленный водой концентрат слаборозового цвета, которым впопыхах запивают жалкий инисто-колбасный бутерброд на городских мурыжно-лыжных соревнованиях.

— У кого-то было явно очень трудное детство, — сказала Густав.

— А я своего детства совсем не помню, — вздохнул Маршал.

— Конечно, наверное, все время был в загуле.

— В основном так оно и было. У меня, кстати, с соком связаны все воспоминания о подростковых попойках, в том смысле, что мы всегда запасались на утро апельсиновым соком, и потом, когда у всех наступал страшный сушняк, мы пили его до одурения, до тошноты в горле, так, что казалось, еще немного и мощная апельсиновая струя взорвет мозг.

— Соки до добра не доводят, — сказал Хеннинен и снова стал раскачивать головой из стороны в сторону. Потом вдруг уперся лбом в плечо Эрно и промычал: — Господи, как же я пьян.

Эрно даже немного опешил от такого обращения.

— Может, кто-то еще хочет рассказать о своих воспоминаниях, связанных с соком, — спросил Жира голосом главного специалиста по душевным излияниям.

— А я пьян, а я пьян, — повторял Хеннинен, раскачивая головой в такт словам.

— Ну, что-то я так сразу и не припомню, — сказала Лаура. — У меня вообще к соку не столь болезненное отношение, как у вас.