Читаем без скачивания Новый Мир ( № 9 2010) - Новый Мир Новый Мир

Потом Александр Андреевич действительно слег. У него ничего не болело, просто ему не хотелось вставать. Весь день он лежал на диване, открывая и откладывая одну и ту же книгу.

Тетя Галя сама ходила для него за молоком в деревню, варила щи, вытирала пыль с его книг и засушенных морских экспонатов.

— Осторожно со звездами, Галочка, они очень хрупкие! — предупреждал Александр Андреевич с дивана.

Или про телевизор:

— Галя, выключите эту канализацию, у меня лопается голова…

Или про культуру речи:

— Галя, образованные люди говорят звонбит, а не звбонит!

Но тетя Галя не обижалась.

Если он засыпал посреди дня, она била его по щекам и кричала: “Дышите! Главное дышать!” — тетя Галя ни на минуту не забывала, что он может задержать дыхание, как монах или военнопленный.

— Галя, вы переходите все границы, — говорил Александр Андреевич, просыпаясь. — Увольте меня от своей заботы… Я очень от вас устал.

Но тетя Галя не отставала. Она все время была рядом. Она выслушала все истории про Верочку, перестирала все походное его снаряжение, она убирала, расставляла вещи, ездила в город за версткой его книги… А как только поставила его на ноги, Александр Андреевич продал свою половину дома и уехал в экспедицию на остров Крит.

Когда новые соседи выносили из комнат его вещи (книги, планы раскопок, гербарии и прочий хлам), чтобы сжечь во дворе, тетя Галя тоже вышла к костру. Присела у коробок с мусором, повертела в пальцах мумию морского конька, выудила фото затонувших развалин и сказала:

— Вот и он был такой же, как эти его города мертвые...

Вчера я встретила Валеева в аэропорту. Загорелый, в белом льняном костюме, в кепке “I love Rome” и с какой-то плутоватой улыбкой — он был похож не то на состарившегося плейбоя, не то на олигарха, путешествующего инкогнито.

Конечно, он меня не узнал. А когда я напомнила про дачу и про тетю Галю, у него появилось такое отстранено-затруднительное выражение, как будто он проглотил что-то необычное и теперь пытался определить вкус.

— Ах, так, значит, вы та самая барышня-соседка… Помню, помню, и тетушке вашей, Валечке, от меня низкий поклон… А я, знаете, только что из Рима… привез древней пыли на лаптях... Как это у Мандельштама — Рим, та-та-та-та, дивный град!.. Надо быть полным идиотом, чтобы дожить до семидесяти и ни разу там не побывать. Думаю, может, продать квартиру, раздать библиотеку, махнуть туда навсегда... а вы как смотрите на такой поворот... ау, дорогая моя, я вас спрашиваю...

Потом он пошел к такси, улыбаясь чему-то невидимому — римским акведукам, древним дворцам Дамаска, выжженному палестинскому вереску, неразгаданным письменам на мертвых камнях. И наверное, если бы сейчас ему встретилась Верочка, он бы ее даже не заметил.

Вариации на темы рока

Муратханов Вадим Ахматханович родился в 1974 году в городе Фрунзе. В 1990-м переехал в Ташкент, где окончил факультет зарубежной филологии Ташкентского государственного университета. Один из основателей объединения “Ташкентская поэтическая школа”, альманаха “Малый шелковый путь” и Ташкентского открытого фестиваля поэзии. Публиковался во многих журналах и альманахах, автор нескольких поэтических книг. Живет в Подмосковье, заведует отделом поэзии журнала “Новая Юность”.

Моя бабушка не любила иностранные песни: “Я ж не знаю, о чем они там поют — может, советскую власть ругают…” Четверка симпатяг битлов, отвязные роллинги, одноногий на время концерта, да так и увековеченный на обложке изданной “Мелодией” пластинки Ян Андерсон — никто из них не ругал советскую власть, она для них не существовала. Их песни, проникавшие за железный занавес, являлись сигналами, отправляемыми в космос, невидимым и неведомым цивилизациям. Мы и были теми фантомами, потенциальными адресатами, которые принимали эти сигналы, послания в гигантских конвертах, ставящие под сомнение наш быт и бытие, менявшие состав нашей крови.

Смысл англоязычного текста отворялся с двадцать первого прослушивания — разом, неожиданно и легко. Secret language of birds чудесным образом становился доступен еще недавно непосвященному слушателю, привыкшему иметь дело только с письменным школьным английским при посредничестве словаря. Но до тех пор песня пребывала в виде звукового образа, абстрактного полотна, смысловой лакуны, которую подсознание заполняло ассоциациями на свой страх и вкус, навсегда связывая с обстоятельствами взросления, случайными впечатлениями, событиями частной жизни.

Предлагаемый вниманию читателей цикл — не первая попытка сотворить слепок музыки в слове (последнюю, на моей памяти, предпринял Виктор Куллэ, опубликовав в “Новом мире” свои “Времена года” в формате, воспроизводящем одноименные концерты Вивальди). В случае с “Вариациями” речь идет об опыте реконструкции первого знакомства с англоязычной рок-песней, о непосредственном восприятии нерасшифрованного, непрочитанного слова, когда лексическое значение замещается энергией пропетой строки, интонацией, звуковой оболочкой. Песня-первоисточник в “Вариациях” — не предмет иллюстрирования текстом (тем паче — не предмет интерпретации или вольного перевода). Скорее зерно, из которого вырастает колос стихотворения. Разрушаясь само, оно передает тексту свою генетическую структуру.

Intro

Вызывающе хрупкие, неудобные, непрактичные,

с дорожками, лишь по наитию различимыми,

красавицы, плавно покачивающие

бедрами виниловой ночи.

Эту музыку можно посадить на иглу

и заляпать руками.

Procol Harum. Fires (Which Burn Brightly)

Она была оттуда, из старого “Горизонта”,

солнечным днем впускавшего в аквариум фильма

мебель, ковер, окно и вздыхающую занавеску.

Из этих “Розыгрышей”, черно-белых “Валентин”

и “В моей смерти прошу винить…”.

Но как просочилось за железный занавес

мое герметично хранившееся время?

Неисповедимы пути мелодий.

Я купил ее у седого фарцовщика

с волосатой грудью, запахом изо рта

и татуировкой на левой руке,

которой он продавал мне пластинку.

Странно, что я его не ударил.

David Bowie. Life On Mars?

Микки-Маус, Кот в сапогах,

Белоснежка и гномы,

за руки взявшись, танцуют

посреди каменистой пустыни.

Музыка им не нужна,

а стало быть, и воздух не нужен.

Зрители им не нужны,

ибо камеры нет в нарисованном

замкнутом мире.

Шторы задернем — небо бледнеет —

выключим свет…

Pink Floyd. Vera

Когда мал или болен,

не смотришь на груди и бедра.

У этой маленькой старшеклассницы

были пшеничные волосы,

хрупкие руки

и имя Вероника, словно из какой-то

“В гостях у сказки”.

Встреченная на перемене

в изломанном, из корпуса в корпус тянущемся

коридоре (на его преодоление в оба конца

уходила вся перемена),

она искупала собой бряцанье пеналов,

вызовы родителей к директору,

стояние у доски.

Рано звонок на урок,

но времени много,

чтобы не торопясь повзрослеть

и жениться на Веронике.

Где они теперь, весталки дряхлеющей религии,

комсомолки-вожатые в алых галстуках —

этот последний оплот, женский батальон

бессмертного бровеносца,

слабым манием руки посылаемый

в гудящие классы?

Товарищ Время,

казавшееся резиновым,

тянулось так долго,

но порвалось в один миг.

Deep Purple. Shield

Плюшевый медвежонок

идет по зимнему лесу.

Бусины глаз, не умеющие моргать,

с любопытством смотрят на снегопад —

белый кровоток спящих стволов.

Клыкастые чудища,