Читаем без скачивания Правек и другие времена - Ольга Токарчук

К его удивлению, Изыдор не протестовал. И уже на следующее утро собрал вещи. Когда Павел увидел два картонных чемодана и полиэтиленовую сумку с одеждой, он почувствовал угрызения совести, но лишь на минуту.

«Он получит заботу и горячую пищу», — сказал он теперь самому себе.

В ноябре выпал первый снег, а потом уже все падал и падал. В комнатах запахло сыростью, и Павел вытащил откуда-то электрический обогреватель, который с трудом мог обогреть комнату. Телевизор трещал от сырости и холода, но работал. Павел следил за прогнозами погоды и смотрел все новости, хотя все это ему было безразлично. Сменялись какие-то правительства. Какие-то фигуры появлялись и исчезали в серебряном окошке. Перед праздниками приехали дочери и забрали его на Сочельник. Уже на второй день праздников он велел отвезти себя домой и увидел, что под снегом провалилась крыша Стасиной халупы. Снег теперь падал внутрь и покрывал тоненьким слоем мебель: пустой буфет, стол, кровать, на которой спал когда-то Старый Божский, ночную тумбочку. Сначала Павел собрался спасать вещи от холода и мороза, но потом подумал, что один не сумеет вытащить тяжелую мебель. Да и на что она ему?

— Ты сделал плохую крышу, папа, — сказал он, обращаясь к мебели. — Твой гонт прогнил. А мой дом стоит.

Весенние ветры свалили две стены. Комната в домике Стаси превратилась в груду щебня. Летом на Стасиных грядках появилась крапива и осоты. Между ними отчаянно зацвели разноцветные анемоны и пионы. Запахла одичавшая клубника. Павел не мог надивиться, как быстро прогрессирует разрушение и распад. Словно строительство домов было противно самой природе неба и земли, словно возведение стен, укладывание камней шло вразрез с течением времени. Он ужаснулся этой мысли. Гимн в телевизоре умолк, и экран заснежился. Павел включил все светильники и открыл шкафы.

Он увидел ровнехонько уложенные горы постельного белья, скатерти, полотенца. Он дотронулся до их края и вдруг всем своим телом затосковал по Мисе. Тогда он вытащил горку пододеяльников и зарылся в них лицом. Они пахли мылом, чистотой, порядком, как Мися, как мир, который был раньше. Он начал вынимать из шкафов все, что в них было: одежду свою и Мисину, горы хлопчатобумажных маек и кальсон, мешочки с носками, нижнее белье Миси, ее комбинации, которые он знал так хорошо, скользкие чулки, пояса и лифчики, ее блузки и кофточки. Он снимал с вешалок костюмы (многие из них, те, с накладными плечами, помнили еще довоенные времена), штаны с оставшимися в петлях ремнями, рубашки с твердыми воротничками, платья и юбки. Он долго рассматривал серый дамский костюм из тонкой шерсти, и ему вспомнилось, как он покупал этот материал, а потом возил к портному. Мися пожелала себе широкие лацканы и встрочные карманы. С верхней полки он стаскивал шляпы и шейные платки. Снизу выгребал сумки. Погружал руки в их прохладные скользкие внутренности, словно потрошил мертвых зверей. На полу выросла гора вещей, разбросанных в беспорядке. Он подумал, что должен раздать это детям. Но Аделька ушла. Как и Витек. Он даже не знал, где они. Потом, однако, ему в голову пришла мысль, что одежду отдают только после умерших, а он ведь все еще жив.

— Я жив и чувствую себя неплохо. В общем, справляюсь, — сказал он самому себе и тут же вытащил из часов давно не игравшую скрипку.

Вышел с ней на ступеньки крыльца и начал играть, сначала «Утомленное солнце», а потом «На сопках Маньчжурии». Ночные бабочки слетались к лампе и кружили над его головой — шевелящийся ореол, полный крылышек и усиков. Он играл так долго, что затвердевшие пыльные струны полопались, одна за другой.

Время Изыдора

Когда Павел привел Изыдора в дом престарелых, он старался обстоятельно разъяснить всю ситуацию монахине, которая его принимала.

— Может, он не такой и старый, но больной, а вдобавок умственно недоразвитый. Хоть я и являюсь санитарным инспектором, — слово «инспектор» Павел особенно подчеркнул, — и разбираюсь во многих вещах, я не смог бы обеспечить ему соответствующую опеку.

Изыдор охотно принял переезд. Ему оттуда ближе было до кладбища, где лежали мама, отец, а теперь и Мися. Он радовался, что Павлу не удалось закончить склепа и что Мисю похоронили около родителей. Каждый день после завтрака он одевался и шел посидеть рядом с ними.

Но время в доме престарелых течет иначе, нежели в других местах, более узок его ручеек. Изыдор из месяца в месяц терял силы и в конце концов отказался от этих посещений.

— Наверное, я болен, — сказал он сестре Анеле, которая занималась им. — Наверное, я буду умирать.

— Изыдор, ты же еще молодой и полный сил, — пробовала она подбодрить его.

— Я старый, — повторял он упрямо.

Он был разочарован. Он думал, что старость открывает тот третий глаз, которым можно видеть все насквозь, который позволяет понимать, как работает мир. Но ничего не выяснилось. У него лишь болели кости, и он не мог спать. Никто его не навещал, ни мертвые, ни живые. По ночам он видел свои образы: Руту, такую, какой он ее запомнил, и геометрические картины — пустые пространства, а в них многогранные или цилиндрические фигуры. Все чаще эти образы казались ему потускневшими и мутными, а фигуры — искореженными и бесформенными. Словно они состаривались вместе с ним.

У него уже не было сил заниматься таблицами. Но пока еще он вставал с кровати и бродил по зданию, чтобы увидеть свои четыре стороны света, и это занимало у него целый день. Дом престарелых был построен не по-божески и не имел окон на север, словно его строители не хотели признавать этой четвертой, самой темной части света, чтобы не портить настроения старичкам. Поэтому Изыдор должен был выходить на террасу и высовываться за перегородку. Он тогда видел из-за угла здания бесконечные темные леса и ленточку шоссе. Зима совершенно лишила его северного вида — террасы были заперты. Так что он сидел в кресле в так называемом клубе, где без устали журчал телевизор. Изыдор старался забыть север.

Он учился забывать, забвение приносило ему облегчение, и было оно гораздо проще, чем он мог предположить. Достаточно было не думать один день о лесах, о реке, не думать о маме и Мисе, расчесывающей свои каштановые волосы, достаточно было не думать о доме и чердаке с четырьмя окнами, и на другой день эти образы были все более бледными, все более выцветшими.

В конце концов Изыдор уже не мог ходить. Его кости и суставы, несмотря на все антибиотики и облучения, затвердели и отказали в каком бы то ни было движении. Его положили на кровать в изоляторе, и там он постепенно умирал.

Умирание было процессом систематического распада того, чем был Изыдор. Это был процесс лавинообразный и необратимый, самосовершенствующийся и чудесно эффективный. Как удаление ненужной информации из компьютера, на котором в доме престарелых вели счета.

Сначала стали исчезать идеи, мысли и абстрактные понятия, которые Изыдор с трудом усваивал при жизни. С треском исчезали четвероякие вещи:

Линии     Квадраты     Треугольники     Круги

Сложение     Вычитание     Умножение     Деление

Звук     Слово     Картина     Символ

Милость     Красота     Сила     Царствование

Этика     Метафизика     Эпистемология     Онтология

Пространство     Прошлое     Настоящее     Будущее

Ширина     Длина     Высота     Время

Лево     Право     Верх     Низ

Борьба     Страдание     Чувство вины     Смерть

Корни     Стебель     Цветы     Плод

Кислое     Сладкое     Горькое     Соленое

Зима     Весна     Лето     Осень.

И наконец:

Запад     Север     Восток     Юг.

Потом поблекли любимые места, вслед за ними — лица любимых людей и их имена, и наконец подверглись забвению люди как таковые. Пропали чувства: какие-то давние потрясения (когда Мися родила первого ребенка), отчаяние (когда ушла Рута), радость (когда от нее пришло письмо), уверенность (когда Изыдор открыл четвероякость), страх (когда стреляли в него и Ивана Мукту), гордость (когда он получал деньги на почте) и многое, многое другое. И наконец, в самую последнюю очередь, когда сестра Анеля сказала «Он умер», начали сворачиваться те пространства, которые были внутри Изыдора, пространства ни земные, ни небесные — они распадались на маленькие кусочки, проваливались и исчезали навсегда. Это был образ разрушения даже более страшный, чем все остальное, чем война, чем пожары, чем взрывы звезд и имплозии черных дыр.

И тогда в доме престарелых появилась Колоска.

— Ты опоздала. Он умер, — сказала ей сестра Анеля.

Колоска не ответила. Она села у кровати Изыдора. Дотронулась до его шеи. Тело Изыдора уже не дышало, в нем не билось сердце, но оно все еще было теплое. Колоска наклонилась над Изыдором и сказала ему на ухо: