Читаем без скачивания Кентавр - Элджернон Блэквуд

Ум не в состоянии был справиться с ней. Но когда она исчезала, след ее прихода и ухода еще секунду мерцал перед дрожащим взором. Страх же не исчезал никуда.

Сведенная к нехитрой человеческой формулировке, которую миссис Биттаси инстинктивно пыталась отыскать, мысль была примерно такой: «Муж любит ее, и так же сильно он любит деревья, но деревья появились в его жизни раньше, захватив ту часть натуры, которая ей неведома. Она любит Бога и мужа. Он любит деревья и жену».

Таким неприятным компромиссом эта мысль закрепилась у нее в сознании, породив дальнейшее противостояние. Далеко в лесу кипела молчаливая, скрытая борьба. Ранение кедра было видимой, внешней приметой далекого и таинственного боя, который с каждым днем приближался к их жилищу. Ветер теперь уже гудел не далеко в лесу, а ближе, кружа по опушке.

Тем временем лето угасало. Осенние ветры, вздыхая, проносились через леса, листва окрасилась червонным золотом, а вечера все раньше окутывали дом уютными тенями, пока не появился первый признак серьезного несчастья. Его неприкрытая, расчетливая жестокость свидетельствовала о тщательных предварительных приготовлениях. Ни тени импульсивности или опрометчивости. Он предстал ожидаемым, даже неминуемым. Супруги Биттаси ежегодно ездили на две недели в маленькую деревушку Сейан, чуть выше Сент-Рафаэля[27] — настолько регулярно за последние десять лет, что это даже не обсуждалось, — и тут Дэвид Биттаси наотрез отказался ехать.

Мисс Томпсон накрыла стол для вечернего чая, поставив чайник на спиртовку, мягко, неслышно спустила шторы, как умела только она, и вышла. Лампы еще не зажгли. Огонь в камине освещал обитые ситцем кресла, спящую собаку на черном коврике из конского волоса. На стенах поблескивала позолота на рамах, но сами картины было не разглядеть. Миссис Биттаси обдала кипятком заварочный чайник и, пока ополаскивала чашки горячей водой, муж, глядя поверх камина, неожиданно, будто продолжая невысказанную мысль, произнес:

— Дорогая, покинуть сейчас дом для меня не представляется возможным.

И это прозвучало так внезапно, так неуместно, что она сначала не поняла. Подумала, что он не может выйти в сад или в лес. Но все же сердце подпрыгнуло в груди. Тон был зловещим.

— Конечно, не стоит, — ответила она, — это было бы в высшей степени неразумно. Для чего тебе…

Она хотела защитить мужа от тумана, расстилавшегося по лужайке осенними вечерами, но, прежде чем договорила, поняла, что он думал о другом. И сердце еще раз подпрыгнуло, разливая страх по жилам.

— Дэвид! Ты имел в виду поездку за границу? — ахнула она.

— Да, дорогая, я говорил о поездке.

Ей вспомнилось, каким тоном он с ней прощался много лет назад, отправляясь в одну из экспедиций по джунглям. Голос был таким серьезным, таким решительным. Таким же он был и сейчас. Несколько секунд она ничего не могла придумать в ответ. И занялась чайником. Наливала воду в чашку, пока та не перелилась через край, медленно вылила в полоскательницу, изо всех сил стараясь, чтобы он не заметил, как дрожит рука. Неверный свет пламени и полутьма в комнате помогли ей. Но он бы и так вряд ли заметил. Его мысли были далеко…

VI

Миссис Биттаси никогда не нравился их нынешний дом. Она предпочитала ровную, более открытую местность, где видны все подступы, чтобы ничто не застало врасплох. А этот домик на самом краю охотничьих угодий Вильгельма Завоевателя никогда не отвечал идеалу места, где можно без опаски поселиться. Вот если бы дом стоял на берегу моря, на поросшем травой холме, а впереди расстилался чистый горизонт, как, скажем, в Истбурне[28], — лучшего и желать нельзя.

Закрытые пространства, особенно деревьями, вызывали у нее странное отвращение, почти клаустрофобию, возникшую еще в Индии, где деревья заманивали мужа, окружая его опасностями. Это чувство созрело в те дни одиночества. Она боролась с ним, как умела, но не могла одолеть. Казалось, выкорчеванное с корнем, оно все же прорастало в иных формах. Уступив сильному желанию мужа поселиться здесь, она было подумала, что бой наконец выигран, но не прошло и месяца, как ощущение угрозы со стороны деревьев вернулось. Они смеялись ей в лицо.

София ни на минуту не забывала, что легионы деревьев, стоящие вокруг их домика мощной стеной, собираются, наблюдают, подслушивают их, отрезая путь к свободе, спасению. Вместе с тем, будучи человеком, несклонным к меланхолии, мысля просто и незатейливо, она старалась отбросить подозрения, что, в общем-то, удавалось, и порой она неделями не вспоминала об этом. Но затем угроза возвращалась с суровой неумолимостью, и не только из ее сознания, но явно исходя из некого другого источника. Страх носился в самом воздухе, приближаясь и удаляясь, однако недалеко — только чтобы взглянуть на женщину с чуть другой стороны. Это был страх неизвестности, скрывавшейся за углом.

Лес и не собирался отпускать ее насовсем, неизменно готовый к захвату. Все ветви, как ей порой представлялось, протягивались в одном направлении — к их домику с крошечным садиком, будто пытаясь втащить их внутрь и поглотить. Могучий дух его был возмущен этим издевательством, этой дерзостью, его раздражал этот чопорный садик у самых лесных врат. Он поглотил и задушил бы дом и сад, если бы мог. И стоило подняться ветру, его возмущение, многократно усиленное резонатором миллионов деревьев, вырывалось наружу. Великий дух негодовал против вторжения. В его сердце не утихала буря.

Миссис Биттаси никогда не облекала эти мысли в слова, не владея искусством выражения, но инстинктивно чувствовала — более того, все это волновало ее до глубины души. Прежде всего она тревожилась за мужа. Если бы это касалось только ее, сердце не дрогнуло бы перед этим кошмаром. Необъяснимый интерес Дэвида к деревьям не давал уснуть тревогам, и ревность самым коварным образом усиливала отвращение и неприязнь, явившись к Софии в таком виде, против которого ни одна здравомыслящая жена не нашла бы возражений. Страсть мужа, размышляла она, была естественной, врожденной. Она определила его призвание, поддерживала стремления, подпитывала его мечты, желания, надежды. Лучшие годы активной жизни он провел в заботе и охране деревьев. Знал их, понимал их тайную жизнь и природу, интуитивно прислушиваясь к их желаниям, как те, кто держит собак и лошадей. Дэвид не мог надолго расставаться с ними, вдали его одолевала странная, острая ностальгия, лишавшая разум покоя, а следом — отнимавшая телесные силы. Лес дарил ему радость и умиротворение, лелеял, питал и тешил самые затаенные прихоти. Деревья воздействовали на основы его жизни, замедляя или ускоряя даже биение сердца. Отрезанный от них, он начинал чахнуть, подобно моряку на суше или альпинисту на плоской монотонности равнины.

Это можно было понять, хотя бы отчасти, и сделать поправку. Поэтому она легко, даже с радостью, уступила его выбору дома в Англии, поскольку на острове ничего более похожего на девственные заросли, как этот новый лес, не было. Он обладал неподдельностью, великолепием, таинственностью, отъединявшей от мира, временами даже внушая чувство неукротимости стародавних лесов, которые знавал Биттаси, служивший в министерстве.

Только в одном он уступил ее пожеланиям. Согласился на домик на окраине леса, а не в чаще. И вот уже двенадцать лет они жили в мире и радости перед готовой разверзнуться пастью зеленого великана из переплетения зарослей, которые растянулись на много миль, в топях моховых болот, среди вековых деревьев.

Однако с возрастом, набирая годы и теряя силы, муж стал проявлять страстный интерес к улучшению жизни леса. Миссис Биттаси наблюдала за ростом этой страсти, поначалу посмеиваясь над ней, затем — даже подыгрывая, насколько могла искренне, позже — мягко возражая против нее, и, наконец, осознав, что все напрасно, стала бояться.

Каждый год они на шесть недель уезжали из своего дома в Англии, расценивая это совершенно по-разному. Для мужа отъезд означал мучительную ссылку, подрывавшую его здоровье; он томился по своим деревьям — их виду, звуку, запаху; но для жены это было освобождением от навязчивого страха. Отказаться на шесть недель от отдыха на ослепительно солнечном побережье Франции хрупкая женщина, при всем ее бескорыстии, никак не могла.

Когда прошел шок от заявления мужа, она глубоко, насколько позволяла натура, задумалась, стала молиться, даже втайне всплакнула — и, наконец, приняла решение. Долг жены приказывал повиноваться. Для стойкой маленькой христианки было очевидно: наказание свыше будет жестоким — хотя она и представить тогда не могла, насколько жестоким! — и женщина приняла его без малейшего вздоха, подобно великомученице. Муж не узнает, чего ей это стоило. Во всем, кроме одной-единственной страсти, его бескорыстие было столь же велико. Любовь, которую она испытывала к нему все эти годы, как и любовь к своему антропоморфному Богу, была глубокой и настоящей. Ей нравилось приносить себя в жертву им обоим. Кроме того, муж облек свое заявление в особую форму — вовсе не как личное пристрастие. С самого начала над ними довлело нечто большее, превозмогавшее поиск компромисса.