Читаем без скачивания Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк

По налипшему на причалы Рипы жирному тибрскому илу можно проследить историю подъема и спада воды, историю разливов, оставивших наносы на городских окраинах. Но по шуму или молчанию виа делла Скрофа, по которой, расправляясь, словно пружина, продвигается процессия, ничего проследить нельзя — ни шум, ни тишина следов не оставляют. Приветственные возгласы — это авангард, разбегающийся под тяжелым башмаком солнца. Назавтра здесь ничего не останется — кроме сплетен и небылиц, ползущих по тавернам. Шествующие стройными рядами пехотинцы превратятся в тысячи Сципионовых солдат или же в оборванцев с гор, смотрители в тюрбанах превратятся в плененных царей или в чудищ с головами размером с дом. Сама процессия либо разрастется до чрезвычайности, либо усохнет, словно увядший плод, но уж точно превратится в нечто, даже отдаленно на себя не похожее. Непонятные, быстро смолкавшие выкрики и приветствия уже разнесли эти фантастические образы по городу, а его жителям только того и надо: вся история обрастает новыми подробностями, расцветает новыми красками. Посольство продвигается среди набегающих друг на друга звуковых волн, замирающих, растекающихся, просачивающихся в песок. Сочное ожидание толпы вдруг высыхает, превращается в пыль, зрелище покрыто этой спекшейся на солнце амальгамой ожидания. Горожане остолбенели при виде зверя, и как расступились, пропуская посольство, так и остались стоять: смотреть уже больше не на что, зверь прошел, но они молчат и смотрят, молчат и смотрят. Эти люди, увидевшие зверя, стали другими: они изменились или готовы измениться.

А здесь, на балконе замка Святого Ангела, волнение кардиналов уже совсем улеглось — что ж, приходится ждать, если ждет сам Папа. Кардиналы попивают вино, над собравшейся внизу толпой, словно флаги, реют алые рукава их мантий, публику слепят блики от серебряных кубков, а глава Римской церкви меж тем спокойно ожидает появления посольства портингальцев. Минуты идут, болтовня прелатов затихает. Папа проявляет терпение, кардиналы пытаются ему подражать. Но их молчание — вынужденное, они чувствуют себя неловко. Кардиналы знают своего Папу и ничего не понимают — при обычных обстоятельствах он бы уже взорвался, поднял крик, поэтому они хоть и следуют его примеру, но изнывают от недоумения. Понтифик кажется таким безучастным, будто совсем их не замечает, просто смотрит вперед — на людскую мешанину, на крыши, на бесконечный купол неба, под которым, по мере того как процессия приближается к Борго, все слышнее раздается гудение труб.

Барабаны бьют на виа Ректа, процессия уже миновала пьяцца Навона и башню Сангуинья. Посольство шествует по невысокой горе Джордано, и — уже как обычно — его приветствуют криками, а провожают молчанием. Музыканты и верховой эскорт, посол и его стража — как только выплывают те, кто топает им вослед, — исчезают, тают в жарком мареве. О них забывают в то же мгновение, и они в полнейшем молчании двигаются по канале ди Понте, на стенах которого отмечены уровни подъема воды, образуя причудливую цепочку. Посольство чувствует запах реки, видит площадь, ощущает за собой дыхание Зверя, укротившего город, заставившего его умолкнуть, и это молчание подталкивает их вперед, к Папе, к непогрешимо-белой точке на балконе, окруженной алыми мантиями кардиналов.

На портики и лестницы пала чернильная тень, в которой Папа различает лишь слабое шевеление толпы: наверное, сюда уже ступили глашатаи, но ничего пока не видно. Площадь разверзлась, толпа расступилась, людская волна покатилась вперед, и вот блеснули под солнцем трубы, громче стал рокот барабанов. Появился всадник, за ним — шеренга за шеренгой — шествуют верховой и пеший эскорты. Кардиналы смотрят на Папу, пытаясь предугадать, как он поведет себя, переводят взгляды на площадь, потом снова на Папу. Барабанщики, трубачи, конные, пешие — посольство растянулось на всю длину площади, и конца ему не видно. Свет режет глаза, терпение иссякает. Папе хочется поторопить процессию. По улице движется что-то непонятное. Впереди идут люди в тюрбанах и ведут на цепях других животных, более мелких и подвижных, призванных подчеркнуть массивность и мощь Зверя. Тень рассеивается, понтифик чувствует устремленные на него взгляды кардиналов. Он уже не в состоянии сидеть спокойно, не может, не может, хочет, но не может. И вот, когда из темного коридора возникает Зверь, у Папы широко раскрываются глаза. Зверь, ослепленный солнцем, останавливается и поднимает голову к небу. Папа вскакивает, воздевает руки, словно собираясь захлопать в ладоши, но так и замирает — с воздетыми руками, с открытым ртом, с выпученными глазами, и мгновение это все длится и длится. Он будто в вакууме, а кардиналы — справа и слева — смотрят на него во все глаза. Зверь ждет. Но Папа неподвижен, застыв между восторгом и ужасом. Он видит себя со стороны — как он стоит, сделавшись объектом для насмешек. Идиот в белом облачении. Он не может решиться. Толпа молчит, выжидая. Время течет, просыпается, как песок сквозь пальцы, Папа ощущает собственное бессилие. А Зверь зашевелился, и портингальцы, и весь эскорт, и вся толпа — все расступились. Зверь двинулся дальше, пошатываясь, неуклюже. Папа смотрит вниз, в молчаливый полдень. Красные, потные лица сливаются в одно — красное и потное. Зеленые и серые ливреи. Он замер, а Зверь надвигается.

Он говорит им: за кого люди почитают Меня?

Он говорит им: а вы за кого почитаете Меня?

В ночь накануне родов Клариссе Орсини привиделся зверь. Она запомнила его — огромный, но послушный лев, почти такой же, что были вытканы на балдахине над ее кроватью. Напоследок она целыми днями смотрела на этих львов. Но лев, запрыгнувший в ее сон, был крупнее и сильнее, а голова его выглядела массивнее, чем у декоративных зверушек, что удирали от охотников. Лев вышагивает перед ней, помахивая высоко поднятым хвостом, оборачивается, смотрит на нее желтыми глазами, изо рта его свисает язык. Во сне герцогиня обхватывает руками живот. Лев то забегает вперед, то отстает, земля содрогается под тяжелыми лапами, при этом зверь не сводит с нее глаз: он чего-то ждет. Страха она не чувствует: этот лев — то ли ее тюремщик, то ли телохранитель, а может, и вестник, которого они тщетно ждали на протяжении последних месяцев. Она не знает, но и спросить не может: сон ее лишен звуков. Лев останавливается, герцогиня идет вперед. Лев поворачивает, она хочет следовать за ним, но не пускает живот — большой и твердый, совсем как барабан. Лев бежит, герцогиня пытается приподняться, но тяжелая рука удерживает ее, другая рука вытирает ей смоченной в прохладной воде салфеткой щеки и лоб. Переговариваются служанки, над ней нависло огромное лицо повитухи. Львы увлекают охотников в темный лес, где на ветвях сидят синие птицы. Острая боль внизу то отпускает, то появляется вновь. Почему простыни мокрые? Ей кажется, что она задыхается, она хватает ртом воздух и вдруг просыпается: воды отошли. Повитуха берет ее за руку.

— Мне снился лев, — говорит герцогиня.

— Значит, ребеночек будет сильным, как лев, — отвечает повитуха.

Потом ему много раз рассказывали эту историю.

«Тебя восхвалят братья твои». Когда-то он был львенком, теперь — старый лев. Кто посмеет нарушить его покой?

Все еще сонный, Папа разглядывает синих птиц на ветвях деревьев — кайму балдахина над кроватью. Солнечные лучи гуляют по гобеленам: вепри, олени, охотничьи псы изображены наряду с животными, чьи шеи высоки, словно башни, а из разверстых пастей высовываются длинные, извивающиеся языки и огромные, острые зубы. Сцену оживляют совсем уж мифические звери — огромные единороги, грифоны, василиски. Вокруг апельсинового дерева собрались мрачные львы, в дальнем углу виднеется еще одно львиное семейство. Его приветствует гиппопотам.

Каждое утро он проводил смотр своего животного царства. Мастера, трудившиеся над гобеленами, не отличались старательностью, да и нитки использовали не лучшего качества. Он с детства запомнил сочные цвета — алый и синий, теперь же место алого занял цвет ржавчины, а синий выгорел почти до белизны, и в бледном утреннем свете рисунок почти неразличим. Животные выцвели, поблекли. Правда, птицы все-таки сохранили свое роскошное синее оперение, но великолепного гиппопотама уже и не разглядеть, с каждым днем он тает, превращаясь в мутное пятно. Папа снова и снова изучает запечатленную на гобелене сцену. Каждому из Медичи — свое животное. Он хранил верность материнскому сну. И его лев, и отцовский жираф по-прежнему исполняли свой долг, остальная же родня повыцвела. Особенно жаль было огромную серую жвачную зверюгу: Папе нравилось все объемистое.

Нерон любил наряжать первых христиан в львиные шкуры и напускать на них настоящих львов. Обелиск Петра всегда будет вздыматься над Борго, хотя сам Петр давно превратился в прах. Папа никогда не забывал о львах: вот они, шествуют на мягких лапах перед его внутренним взором. В мыслях — львы, кружащие возле сжавшейся от ужаса плоти, на вершине обелиска — бронзовый шар. Христиане потеют, молятся в душных шкурах, солнце уже достигло самого верхнего яруса, и шар засиял. Внутри его — урна с прахом Цезаря, сверкающий шар притягивает зверей, те рвутся вперед, пасти их разверсты, а плоть так мягка, плоть — губка, пропитанная кровью. Зрители встают при виде недостойного ученика. Кровь льется на песок арены. Львы пытаются укрыться в тени, а за первыми несколькими жертвами — тысячи и тысячи новых, с горящими лицами и безумными глазами, устремленными по ту сторону фальшивого золота шара, сверкавшего под фальшивым солнцем, — к чистейшему бескрайнему небу. Они знают, что лик Господень соткан из света. На заре их выгонят на арену, и они поднимут свои лица к Его лику. А затем когти и клыки разорвут их плоть. Кровь, впитавшаяся в песок, кровь, запекшаяся на львиной морде, — вот символы веры. Недостойный Петр чувствует, как кровь, пульсируя, приливает к его голове, готовой взорваться. Ноги, указующие в небо. Ни один лев не оторвет его от креста, не избавит от страданий. Вера смертельна, она замешана на крови. И ни одному льву не под силу освободить Папу. Матери привиделся зверь, которого она назвала львом. Папа смотрит на балдахин. Синие птицы, единороги, львы, величественный гиппопотам… Да, ее сон сбылся, это действительно был знак свыше. Однако не лев привел меня на трон Святого Петра, и ни один лев меня на этом троне удержать не в состоянии. Мне потребен зверь поскромнее. Но более массивный. И не такой яркий, лучше серый.