Читаем без скачивания Черепашья луна - Элис Хоффман

— Я смогу сама узнать ее имя, — сказала ему Люси. Белое короткое платье поползло от колен вверх, и Люси пришлось его одернуть. — Даже если ты так не думаешь.

— Я думаю, ты правильно сделала, что не поехала к нему, — сказал Джулиан, ведя ее «мустанг» к подъездной дороге.

Он все-таки сказал это; слова сами сорвались с его губ.

— Кто знает? — сказала Люси. — Вот если бы я поехала…

— Ну нет, — сказал Джулиан. — Мы точно знаем.

Лично он знал, что его преследует безумие. Оно сидело в нем, независимо от того, был он в Верити или за тысячу миль. Он хотел ее всю дорогу до дома бывшего мужа, но в жизни бы ничего не сделал, если бы она вдруг не потянулась к нему и не обняла. Это случилось так быстро, почти без предупреждения, едва он выключил мотор, припарковавшись перед домом, что у обоих мысли разлетелись. И не успела Люси передумать или хоть перевести дыхание, как он скользнул рукой ей под платье, а почувствовав ее жар, понял, что ничего не закончилось. Он целовал ее и не мог остановиться. Он притянул ее к себе так, что рулевое колесо давило ей в спину, и, самое удивительное, Люси его не останавливала. Она сама хотела, чтобы он сорвал с нее платье. Конечно хотела, потому что, когда он это сделал, потянулась к нему. Она не оттолкнула его, не бросилась прочь, когда он расстегнул джинсы и перебрался со своего сиденья к ней. Она ни разу не закрыла глаза.

Он мог бы поклясться, что она просила его не останавливаться. Кто-то же это говорил. Он слышал ее жаркий шепот в машине, стоящей под уличным фонарем. И ему было наплевать, что это никогда больше не повторится, он не отпускал ее до тех пор, пока небо не стало молочно-серым, пока не выехал из-за угла почтовый фургон «Нью-Йорк таймс». А теперь во рту сухо, на виске пульсирует жилка, и он чувствует на себе руки Люси, как будто она никуда не уходила. Он хочет больше, чем себе обещал, и оттого, что не смеет ни на что надеяться, вдруг чувствует, как он ненавидит Нью-Йорк и все, что связано с этим городом. От ненависти он задыхается.

И дело вовсе не в том, какой большой дом у ее бывшего мужа, и в том, что на парковке гольф-клуба он вчера насчитал тридцать один «ягуар». Совершенно не важно, что ему одному пришлось показывать охраннику у ворот удостоверение личности и никого больше не останавливали. Когда, оправляя на себе платье, Люси вышла из машины, она попросила его не ездить за ней. Ты нервируешь людей, сказала она. Поразмыслив, он решил, что она права. Он нервирует людей всю свою жизнь. Он и ее нервирует, иначе почему она так пятилась от машины. Скоро улица начнет просыпаться, кто-нибудь прошлепает по зеленой лужайке к почтовому ящику за своей «Нью-Йорк таймс», заметит его, вызовет полицию, и придется ему подавать рапорт в полицию штата Нью-Йорк за разрешением на ношение оружия.

Ему всегда было наплевать на дома и машины, и он не собирается меняться, только не подхватил ли он какой вирус, или, может, воздух здесь отравлен? Лоретта похрапывает на заднем сиденье «мустанга», не замечая никакой разницы между воздухом Нью-Йорка и Флориды, а должна бы, потому что тут сразу чувствуешь его кожей, как ветрянку.

Когда наконец в самом начале девятого Люси выходит из дома, Джулиан ныряет вниз, прячась за приборным щитком. Вместе с ней выходит бывший муж, и они о чем-то спорят, возможно, о мальчике. Раньше Джулиан думал, что поступил правильно, предоставив парню свободу, теперь он в этом не уверен. Мальчишка, выросший здесь, на Истербруклейн, вряд ли отличит долгоножку от скорпиона; вряд ли знает, что нужно остерегаться филинов и хорьков; он не сможет найти в темноте дорогу. Мальчишка, выросший здесь, не знает, что после дождя нельзя соваться в дренажную канаву, что даже в самые жаркие дни нельзя ходить босиком из-за красных муравьев. Если бы Люси знала, что ее сын ходит один по ночным дорогам и сует руки за сетку к Эрроу, она, наверное, сейчас ссорилась бы не с бывшим мужем, а с Джулианом. Могла бы, наверное, даже дать по физиономии, пусть и знала бы, как сильно он ее хочет. Он бы ее понял и не обиделся. Люси и ее бывший муж стоят и ссорятся до тех пор, пока к дому не подъезжает белая «вольво» и дважды сигналит. Бывший муж улыбается водителю «вольво» и машет рукой, подходит и берется за дверцу, но останавливается на минуту и провожает глазами Люси, которая идет к «селике», припаркованной перед домом.

Джулиан дает ей отъехать на приличное расстояние, а потом и сам трогается с места. Он едет за ней через весь Грейт-Нек и въезжает в Кингз-Пойнт, где стоят дома, по размерам больше тех мотелей, где ночевал Джулиан. Там, наверное, и чище, и постельное белье наглажено так, что нет ни единой морщинки. Он никогда не скажет, что между ними произошло, если она сама не захочет. Он так решил. Будет держать язык за зубами и выбросит все это из головы, а когда вернется домой, то станет жить, как жил. Скоро он уедет из Нью-Йорка и никогда сюда не вернется.

И все же, когда Люси через железные ворота въезжает на дорожку, ведущую к дому за буковыми деревьями, Джулиан досадует, что сейчас не зима. По крайней мере, посмотрел бы на снег. Он ставит «мустанг» на обочине, откуда ему виден голубоватый изгиб моста Трогс-Нек[22]. Джулиан выходит размять ноги, выпускает Лоретту на чужой газон, время от времени подзывая ее свистом, чтобы не убегала далеко. Он представляет, как снег падал бы крупными хлопьями на следы от колес его машины и на придорожные кусты, похожий на лепестки апельсинового дерева. Холодные, чистые, белые лепестки; наверное, наступать на них все равно что ходить по облаку. Возможно, зима понравилась бы ему больше, зимой хотя бы не слышно назойливого жужжания пчел, которые сейчас вьются в цветущем саду за железными воротами. Когда ему было лет пять, он наступил на пчелиное гнездо, запрятанное в корнях старой ивы. Пчелы так облепили его, что он был весь желтый, в таком виде его и нашла мисс Джайлз. Она отмывала его в ванне овсяным мылом и не нашла на его теле ни одного следа от пчелиного жала, уже тогда Джулиан не удивился этому. Мисс Джайлз считала это чудом, но он-то знал, что чудо здесь совсем ни при чем. Если бы он протянул руку и поймал любую пчелу в кулак, ее крылышки перестали бы трепетать только от одного его взгляда.

За воротами и высокими буковыми деревьями мало что переменилось с тех пор, как Люси вошла сюда в первый раз. В тот день на ней была плиссированная юбка и голубая блузка с круглым воротничком. В руках она несла два чемодана, а волосы были завязаны в конский хвост. Едва она переступила порог и остановилась посреди отделанного мрамором холла, ей стало нехорошо. С трудом она добежала до дамской комнаты, где ее вырвало в раковину с розовыми прожилками и золочеными ручками. И хотя было это больше двадцати лет назад, Люси, нажимая на кнопку звонка, и сейчас чувствует ту же дурноту. Она нарочно приехала еще до рассвета, потому что решения, принятые в предрассветных сумерках, кажутся не такими твердыми, как принятые при ярком утреннем свете. Расставшись с Джулианом, она сразу прошла наверх в гостевую ванную и встала под горячий душ, но дрожь не унялась. Бросила белое платье в плетеную корзину, провела по горлу рукой, там, где остались следы от его нежных укусов. И с тех пор она снова и снова думает о последнем объятии ее родителей в машине. Она почти чувствует вкус их последнего поцелуя. Такого страстного и неистового, что внутри все обрывается. Они всегда казались ей смешными, со своей нелепой манерой держаться за руки и влюбленным взглядом смотреть друг на друга за кухонным столом по утрам, когда они, заспанные, выходили к завтраку. В шестнадцать лет, когда она впервые вошла в этот дом и заперлась в своей спальне почти на целое лето, она не понимала, почему мать так волновалась всякий раз, когда Скаут брал ее за руку, не обращая внимания на кофе, стоящий перед ним. Глупая, беспечная женщина, как она могла не заметить огни поезда, который несся прямо на них. И вот теперь, стоя перед дверью дома своих дяди и тети, она наконец знает, как такое может быть; она тоже заметила почтовый фургон, только когда Джулиан прикрыл их обоих разорванным платьем, чтобы их не увидели.