Читаем без скачивания Только моя Япония (непридуманное) - Дмитрий Пригов

Все, конечно, так. Но вот один японец сказал мне, что русские в отличие от всех прочих западных жителей более всего похожи на японцев, так как тоже снимают дома обувь. Интересно, а я не обращал на это внимания. Ну, если ему бросилось в глаза — значит, так и есть. Ну и что? Возьмем да и поменяем! И все европейцы будут, к примеру, нудно и пунктуально снимать обувь перед порогом своего дома, а дурнопахнущие японцы врываться с грязными подошвами в дом и проноситься сразу же на кухню, хватая немытыми руками кусок зачерствелого, по краям уже заплесневелого хлеба, давясь и жадно запихивая его в рот, запивая сырой водой из-под крана, нацеженной в жестяную ржавую банку. Что, смешно? Отчего же? Вот и мне неоднократно приходили в голову различные варианты изменения своего жизненного обихода, столь жестко запрограммированного некими как бы объективными историческими закономерностями задолго до твоего прихода в этот мир. Как разорвать цепь жестокой и удручающей детерминированности, прямо-таки обреченности? Я внимательно продумывал эти варианты.

Однажды я подумал, что надо бы поменять род занятийПодумать-то подумалА предпринять ничего не смог

Затем я подумал, что давно бы пора поменять место жительства —На Париж, например, Нью-Йорк тот жеДа и Лондон неплохПодумать-то я подумалА вот предпринять ничего не смог

Я подумал, что давно пора поменять свое материальное положение и достатокПора стать богачеОчень, очень богатымА кто может чего возразить?НиктоПодумать-то я подумалНо предпринять ничего не смог

Я подумал, что пора бы поменять и имяЧтобы все эти несуразицы, происходили не под моим именем, а под чьим-либо другимНапример — Ганс, Уатцриор, НазианзинПодумать-то подумалНо ничего реального не предпринял

Затем я подумал, что пора бы поменять эту глухую человеческую оболочкуЧем насекомое хуже? — да ничемЯ даже однажды испытал нечто подобноеДа вот не до концаХотя и серьезно обдумывал возможности подобного

Затем, и меня можно понять, я стал думать о томКак бы вообще изменить собственное агрегатное состояниеНу, обратиться, к примеру, паром, дымом, фракцией, каменным-угольным пластом, графитом, алмазомПодумать-то я подумалНо практически ничего для этого не предпринял

Затем я и вовсе подумалЧто если уж так получается, что не получается что-либо изменить в себеТак, может, изменить все окружающееПодумать-то я подумалДаже попытался предпринять кое-чтоНо такое вялое и невразумительноеЧто, понятно, и не имело никакого результата

Затем, сохраняя определенную логику и последовательностьЯ подумал, что надо бы изменить весь ближний космос, да заодно и хаосПросто я подумал и понял, что они подлежат полному изменениюЯ подумал и почти смогНо в последний момент произошло что-то непредвиденноеИ я в результате не смог

И уж затем я подумал, что если все это сотворено кем-то, не будем его здесь называтьТо изменению подлежит именно этот кто-тоТем более что подобное удавалось и не разПодумать-то я подумалНо потом я подумал: собственно, все изменения и задаются в своей специфической полноте самим актом подумыванияТипа: ну, подумай меня! подумай меня измененным! подумай меня длящимся вечно после изменения! и потом не подумай меня!Вот это-то как раз и есть то самое

Продолжение № 12

Большая часть времени моего пребывания в Японии пришлась на Саппоро — эдакая японская Америка. В том смысле, что остров освоен совсем недавно — где-то около столетия назад. И осваивался он по прямым прогрессивным американским образцам и с использованием буквального наиновейшего на тот момент американского опыта. Хоккайдским императорским наместником были приглашены многие американские инженеры и ученые, которые в немалой степени способствовали культивации этих диких мест — прокладывали дороги, основывали университеты, откапывали различные ископаемые, обучали население первичным и самым необходимым знаниям европейской санитарии и научного знания. Не знаю, насколько это являлось первой необходимостью тогдашней Японии, но императорскому наместнику было виднее. Да и сам великий император не возражал. Они же, американские энтузиасты, потакаемые к тому благосклонностью властей и собственным неизбывным американским оптимизмом, закладывали парки и сады, сооружали промышленные предприятия, изучали неведомых экзотических многорогих животных и зверей с двойным или тройным рядом мелких бритвенно-острых зубов. На многих углах разросшегося ныне до 4,5 миллионов населения Саппоро можно увидеть мемориальные доски с длинными лосеподобными европейскими лицами, но с японскими надписями и текстами, впрочем, про европейские заслуги и подвиги на новообретенной японской земле.

До той же поры холмистый и суровый Хоккайдо заселялся местными племенами айну и Японии не принадлежал. Интересно, что и доныне, когда по центральным каналам передают, скажем, телевизионный прогноз погоды, то про все остальные, основные территории говорят:

Погода в Японии завтра такая-то… —

И затем следует: На Хоккайдо же погода эдакая.

По сравнению с прочей традиционной Японией здесь городская культура — явление достаточно недавнее. На здание, возрастом не превышающее сто лет, смотрят с уважением и понимающе покачивают головой, показывают его новичкам и приезжим, предполагая в них соответствующее же уважение к столь почтенным древностям. И плотность населения тут совсем иная — огромные пустынные территории, заросшие непроходимыми лесами и подлеском и заставленные перебегающими с места на место высокими холмами, а то и высоченными горами. И температура тут полегче. И влажность пониже. Хотя все равно раскрытое песочное печенье уже к вечеру становится набухшим и вяло влажноватым. Однако все-таки здесь, не в пример остальным частям Японии, все насквозь продуваемо. Остров с четырех сторон окружен различными морями и океанами — по-разному живущими и разнотребовательными водяными массами и стихийными организмами. В небе над Хоккайдо можно увидеть удивительное переплетение разнонаправленных облаков на разной высоте, движущихся с разной скоростью, по-разному окрашенных и подсвеченных — эдакие небесно-космические непомерных размеров и угрожающе выглядящие пылающие икебаны. Странно наблюдать, как гроза, вернее, грозы надвигаются сразу со всех сторон. Как будто тучи и ветра направляются в место встречи посередине некоего провала, черной дыры, неодолимо затягивающей их в себя. И естественно, интересы воздушных потоков и водных просторов иногда приходят во взаимные противоречия, порождая разрушительные ураганы и тайфуны, приводя почти в полнейшую негодность все, попадающиеся им на пути. Ну, это понятно. Это как обычно.

Зато вот зимы здесь вполне неординарные с морозами до двадцати градусов и безумным, истинно безумным количеством неземного, ослепительно сияющего снега. Именно в Саппоро, в парке местного университета великий Курасава снимал основные эпизоды своего щемящего и томительного «Идиота». Ну, своего, в смысле, в сотрудничестве все-таки с нашим не менее, даже более великим, но страстным, просто порою неистовым Достоевским. Местные жители непременно покажут вам величественную университетскую аллею, насаженную вышеупомянутыми энергичными американцами начала века. Вот здесь под непрестанно сыплющимся и все приводящим в смятение снегом и происходит диалог необыкновенно трогательного японского князя Мышкина и романтически-злодейского японского же Рогожина. Все действие перенесено в современную Курасаве Японию. Фильм буквально засыпан неимоверным количеством снега, гораздо более обильного и белого, чем на его основополагающей онтологической родине — России. Но в России, естественно, в идее и в основополагающем своем значении он, снег, белее, чем где-либо, не подлежа никаким изменениям и ничьему соперничеству. Ну, это так — к слову.

И фильм и Хоккайдо засыпаны таким идеальным-идеальным, почти тоже не подлежащим порче временем и человеческим обиходом, снегом. Такая идеальная белая-белая небесная и не Россия уже, а Япония. Именно тут я провел большую часть своего времени, но летом. О снеге же знаю только по фильму да по рассказам опытных очевидцев, знающих, что это такое не понаслышке, а по собственным долгим годам, прожитым в Сибири от самого их рождения. Свидетели с уверенностью говорят: снега здесь неизмеримо большие. Они идут почти беспрерывно, падая на землю огромными узорными медлительными влажноватыми тяжелыми хлопьями. Падают ровно три месяца. В отличие от наших российских коммунальных привычек, снег здесь почти не убирают. Даже совсем не убирают. Он ослепительно белеет, постепенно нарастая, разрастаясь, покрывая сначала крыши наиболее мелких строений, затем уже и более высоких, останавливаясь только где-то на уровне верхних этажей высотных сооружений. Пассивность перед его непрекращающейся и ежегодно воспроизводящейся экспансией чем-то напоминает смирение индусов перед лицом и засильем священных коров, возымевших наглость разлечься прямо посереди оживленного городского движения. Кстати, подобное отношение ко всякой наземной живности вместе с буддизмом было занесено и в Японию, где поглощение мяса — весьма недавняя традиция. Однако на всех водяных обитателей запрет не распространялся, и рыба была основным источником пропитания, послужив причиной низкорослости японского населения. Но результаты не столь длительного, по историческим масштабам, поглощения мяса (и заметим, в неумеренном количестве, как и все, что потребляют охочие до еды милые японцы) сказались уже через поколение, и нынешняя молодежь с трудом входит в дверные проемы, приспособленные для ее низкорослых предков. Должно все-таки для справедливости заметить, что эти низкорослые предки, среди которых встречаются просто удивительные по крохотности и хрупкости полу-согбенные старушки, побили мировые рекорды по продолжительности жизни. Они попадаются повсюду, юркие, как мышки, и решительные, как пионеры. Количество переваливших за сотню нелегко прожитых здесь лет далеко оставляет позади все эти хваленые развитые западные демократии. Посмотрим, что будет дальше.