Читаем без скачивания В когтях неведомого века - Андрей Ерпылев

– Экстрасенсорный?

– Во-во! – обрадовался водяной. – Эксрасорный! Это мне один ученый утопленник объяснил. Я его было помощником своим назначил, милостями осыпал, а он, зараза тухлая, к республиканцам перекинулся, да еще и не один, а двух самых симпатичных русалок совратил…

– Совратил?

– Сманил в эту… эми… эгра…

– В эмиграцию?

– В ее проклятую! Но над завтрашними я, конечно, не власть…

Порфирий сокрушенно поскреб в обросшем ракушками затылке, подергал бороду, словно пробуя ее на прочность, и пробубнил, глядя в сторону:

– Иди уж…

Георгий не понял. Он-то собирался сражаться за свою жизнь, бороться до последнего вздоха (хотя, как он подметил, в легких была вода – ни одного пузырька не вырывалось изо рта при разговоре), а тут его просто так, на халяву, берут и отпускают…

– Я совсем свободен? – уточнил он осторожно. – Могу идти?

– Сказано же русским языком: иди на все четыре стороны! – рявкнул водяной, снова хватая свою кружку и надолго к ней присасываясь. – Проваливай!

Не веря обретенной свободе, Жора поднялся с колченогого полусгнившего стула, на котором сидел, и попятился к пролому в борту, заменяющему дверь. Вода снаружи уже была не черной, а темно-зеленой – видимо, недалек был рассвет.

– Постой, – буркнул Блюкало. – Дай провожу…

– Да я сам как-нибудь…

– Провожу, – нажал водяной. – А то не всплывешь ведь или как-нибудь не так всплывешь…

Путь наверх, ко все более светлевшему над головой, чуть сморщенному утренним ветерком зеркалу речной поверхности, неторопливый и плавный, занял несколько минут, хотя глубина, чувствовалось, была небольшой.

– Тут торопливость совсем ни к чему, – ворчливо пояснял водяной, заботливо придерживая Арталетова скользкой лапой за локоть. – Выскочишь пробкой на поверхность, а кровь твоя и вскипит разом, позакупорит там все…

– Кессонная болезнь! – догадался Жора, вспомнив кое-какие книжки из жизни водолазов, запоем прочитанные в детстве.

– Не знаю уж, сонная или нет, – недослышал туговатый на ухо старик, – но жизни тебе не будет – хворей не оберешься, а уж по мужской части… Словом, вещь препоганая. Потому медленно нужно всплывать, медленно…

Видимо, всплывала странная парочка не вертикально вверх, а под углом в сторону берега, потому что, когда до колеблющегося ртутным морем розоватого зеркала осталось полметра, ноги Георгия наткнулись на поросшее водорослями дно.

– Вот и пришли, – вздохнул Блюкало, отпуская руку Арталетова. – Теперь топай сам… Прощевай, завтрашний, не поминай лихом! А если встретишь кого, на мое предложение согласного, – извести уж: за мной не встанет…

– Конечно, извещу! – заверил Георгий и хотел от души пожать зеленую лапу, но тут случилось что-то непонятное…

Вода, заполнявшая легкие и совершенно до того не беспокоившая, будто обычный воздух, внезапно превратилась в нечто настолько жгучее, словно это была концентрированная кислота или расплавленный свинец, и Жоре стало уже не до вежливости…

Солнце еще только вставало над Сеной, озаряя маковым цветом мелкую рябь, бегущую по свинцово-серому зеркалу, подернутому белесым туманом, будто закипающий ведьмин котел. Час был настолько ранним, что даже пташки, всем известно, недаром зовущиеся ранними, только-только пробовали свои голоса, слегка подсевшие от ночной промозглой сырости. Два человека, понуро бредущих с какими-то длинными палками, вроде удочек, на плечах по бегущей вдоль берега тропинке, казались в этом сонном царстве чем-то совершенно инородным, словно белые медведи в Каракумах или, скажем, твердокаменный коммунист на развеселой ночной дискотеке для сексуальных меньшинств…

– И чего это нас подняли ни свет ни заря? – позевывая, поинтересовался один из одетых в узкие темные платья ранних прохожих, в котором по мятой стальной каске на голове и похожему на бракованное ведерное донышко нагруднику можно было опознать городского стражника.

– Да судно, сказывают, какое-то ночью опрокинулось в половине лье вверх по течению, – рассудительно объяснил второй, постарше, перекладывая на другое плечо свою тяжеленную пику. – Народу перетопло – жуть. Бал был королевский, вот их, наверное, и понесло спьяну кататься…

– Ну, потонули и потонули, – равнодушно заметил первый, засовывая озябшие руки под мышки, чтобы согреться: утро выдалось не по-летнему зябким. – Нас-то что дергать спозаранку? Мы ведь не общество спасения на водах какое-нибудь.

– Ты это… Не болтай языком-то! – сердито одернул мерзляка старший. – Бал КОРОЛЕВСКИЙ был, не понял еще? Не крестьяне, чай, потонули, не наш брат горожанин… Смекаешь? Все больше графья разные да герцоги… А баронов уж вовсе немерено.

– Понятно… – протянул младший, хотя ни черта не понял.

– А раз понятно, то смотри по сторонам: вдруг кого к берегу прибьет.

Младший переварил сказанное и спросил:

– А если найдем кого, что тогда делать?

– Откачивать! Не соображаешь, что ли?

– Не-а…

– Да ничего не делать. Один караулить останется, старший, я то есть, а второй за начальством побежит. Если караулить остаюсь я, то бежишь, конечно, ты. Заодно и согреешься.

Второй стражник со скрипом почесал в затылке.

– Так у утопленника, если он, как ты говоришь, герцог или, на худой конец, граф, золотишка должно быть пропасть. Цацки там разные на шее да на пальцах, ну и в карманах… Я, значит, побегу, а ты тем временем… Не пойдет так, Шарль!

– Ерунды не болтай! – рассердился старший, которого и впрямь звали Шарлем. – Стану я по карманам у мертвеца шарить… Грех это! Да ты, кстати, сначала найди его…

Где-то возле самого берега, поросшего редким камышом, гулко бултыхнулось что-то крупное, пустив по гладкой речной воде широкие круги.

– Во рыбина была! – восхищенно охнул младший, разом позабыв и про мерзнущие руки, и про богатеньких утопленников, и про их набитые золотом карманы. – Щука, не иначе! Пуда на полтора…

– Сом, – авторитетно заявил Шарль, вытягивая шею, будто рыбина терпеливо ждала его на том же месте. – И не на полтора, а на все три, если не больше! Я вот в позапрошлом году, по осени, разок вышел с острогой…

– Стой! – перебил настроившегося было на долгий рассказ старшего младший. – Вроде бы белеется что-то в камышах!

– Где?

– Да вон там, слепында!

Оба стражника рысцой кинулись назад, к тому месту, которое только что благополучно миновали, увлекшись спором.

На мелководье грудью на суше, ногами в воде лежал ничком некто без шляпы, одетый в роскошный, хотя и перемазанный тиной, светлый костюм, а богатый эфес шпаги у бедра свидетельствовал, что утопленник отнюдь не принадлежал при жизни к «подлому» сословию.

– Ты это… – Шарль, с опаской потыкав лежащего древком пики, подтолкнул своего напарника к телу. – Переверни его, что ли…

– А чего я-то?

– Да я мертвяков ужасть как боюсь…

– И я тоже…

Неизвестно, сколько бы еще препирались двое сотрудников правоохранительных органов средневекового Парижа над телом утонувшего дворянина, если бы оно, то есть тело, не пошевелилось и не приподнялось со стоном на дрожащих руках, извергнув на мокрую траву целый водопад мутной жижи, только с большой натяжкой могущей именоваться водой.

– Живой! – хором воскликнули оба храбреца, торопливо отступая от мучительно избавлявшегося от переполнявшей его жидкости «утопленника». – Свят-свят-свят!..

А из-за соседнего кустика камыша за этой сценой наблюдал, предусмотрительно уйдя в воду по самые брови, сам водяной Блюкало, посмеивающийся в зеленые водоросли усов. Можно считать, что Арталетову повезло дважды: не привлеки речной хозяин внимания стражников-ротозеев своим фирменным всплеском, неизвестно, как повернулось бы дело…

– Ну, живи, живи, Георгий, – пробормотал он, беззвучно погружаясь под воду. – Может, и свидимся когда…

22

Болезнь вызывается подобным и подобным же больной восстанавливает свое здоровье. Врачует больного природа, врач должен помогать… Лихорадка уничтожается тем, что ее вызывает, вызывается тем, что ее уничтожает.

Ночное приключение обошлось Арталетову в две с лишним недели постельного режима, первые дни которых он провел в горячке…

Нет, вы не правы, дорогой читатель, горячка была в этом случае отнюдь не белой, как вы, совершенно справедливо, могли заключить из прочитанного выше. Дело в том, что в те достославные времена, в которых пребывал в данный момент Георгий, медицина, еще совсем недавно отбросившая детские пеленки знахарства, – вернее, большинство ее представителей, жрецов, так сказать, Асклепия[57], – делила все известные человеческие хвори на лихорадку, горячку и чуму. Если первая считалась чем-то легким, незначительным, проходящим самостоятельно, а третья – совершенно фатальным, лекарством от чего были лишь саван и лопата могильщика, то основные усилия медиков были, естественно, направлены на излечение второй.