Читаем без скачивания Взятие Вудстока - Эллиот Тайбер

— Как у тебя здорово получается, милая, какая ты умница. Главное, не останавливайся.

Я продолжал бессмысленно выкрикивать: «Тужься!», надеясь, что из этого хоть какой-нибудь толк да выйдет. И ведь вышел. Между ног девушки появилась верхушка маленькой, темной, волосатой головки. Я взволновался так, что едва к потолку не подскочил. И тут же услышал восторженные клики.

— У тебя получается! — завопил чей-то голос.

— Малыш вылезает! — подтвердил другой.

— Вот щас как родим! — торжествующе воскликнул третий.

Не зная, что делать дальше, я просто поддерживал головку младенца, а юная женщина все тужилась, тужилась.

— Тужься, милая, тужься, — повторял я. — Еще немного — и все.

И тут до меня дошло: вот это и называется родовыми муками. Юная мать обливалась потом, хватала ртом воздух и тужилась что было мочи. «Ой, нелегкая это работа — родить младенца на свет» — подумал я. И черт знает, какая мучительная. Бедная девочка с огромными глазами и каштановыми волосами трудилась изо всех сил, одолевая сопротивление собственного тела. Ткани его разрывались, я увидел кровь, увидел слезы. Но за слезами, наполнившими ее глаза, я увидел и яростную решимость.

Голова уже полностью вышла наружу.

— Ты справляешься, леди, — хором грянули хиппи, — ты справляешься! Не останавливайся, давай!

И внезапно произошло нечто совершенно иное, новое: я обнаружил, что держу на ладонях крохотное дитя Вудстока — девочку. И девочка эта плакала. Хор завопил с новой силой:

— Девочка! Леди, ты же девочку родила! Девочку!

На какой-то миг голова моя опустела словно бы навсегда. Я сохранил лишь одну способность: дивиться чуду. А после понял, что так же, как дитя все еще связано с матерью длинной окровавленной пуповиной, так связан с нею и я, — даром, что в течение многих лет связи мои с женщинами были периферийными, и это еще мягко сказано. Кровь, внутренности, ничем не прикрытое материнское естество. Все это было естественным, подлинным и, право же, таким неопрятным.

Передо мной стояла дилемма. Что мне делать с пуповиной и с тем, к чему она приделана? Этого я не знал. Сколько бы адреналина ни вылилось в мою кровь, резать живую, человеческую плоть я не мог. Кто-то выступил из окружавшей меня толпы, опустился на колени рядом с матерью и дитятей. Это была Вильма. Она стянула со своей головы черный шелковый капюшон и завернула в него младенца.

Кто-то еще наклонился к моему уху и произнес:

— Вертолет уже в воздухе, Элли.

Это был голос отца. Он позвонил куда-то и вызвал помощь.

— Они сказали, что будут здесь через несколько минут. — И следом он, прислонясь к моему плечу, спросил: — Мальчик, думаешь, ты единственный, кто приманил сюда все эти чудеса?

Я держал на руках ребенка, все еще связанного с матерью пуповиной. Потом помог роженице выйти из бара и нас обступило человек пятьдесят новоиспеченных дядюшек и тетушек младенца. Все мы присели в ожидании вертолета на землю. Мирное безмолвие снизошло на нас. Говорить что бы то ни было никому не хотелось. К подобным минутам не стоит примешивать какие-либо слова. Мать подняла ребенка к груди, начала кормить его. А мы отдыхали — и так, казалось нам, прошла целая вечность.

В конце концов, я взглянул на все еще мокрую от дождя и от пота мать, на новорожденную девочку и наивно спросил:

— Как же вы могли отправиться на фестиваль с таким поздним сроком?

Только что ставшая матерью женщина взглянула на свое дитя, улыбнулась, потом подняла взгляд на меня.

— Так я же не знала, что беременна, — тихо и счастливо сказала она. — У меня еще не было детей.

На шоссе 17Б появился вдруг скакавший к мотелю на гнедом жеребце полицейский. Лихо спрыгнув с коня, он направился к нам.

Я увидел, как из конторы выскакивает и бежит к нам мама.

Полицейский спросил у меня:

— Это вы отец ребенка?

Других вопросов маме не потребовалось.

— Нет! — завопила она. — Нет! Это не он! Он мой сын. Он не женат. Он холостой, а эта девушка и на еврейку-то не похожа! Как же он мог оказаться отцом?

Все-таки, логика это прекрасно, подумал я и сказал:

— Нет, я не отец ребенка. А ей нужна помощь врача, срочная.

— Вертолет вот-вот появится, — пообещал полицейский.

И действительно, скоро мы услышали «пум, пум, пум» подлетавшего к «Эль-Монако» вертолета. Я сидел у бара, наслаждаясь воспоминаниями, которые вызвал во мне этот звук. А потом, повернувшись к юной матери, сказал:

— Не волнуйтесь, кавалерия уже на подходе.

Прошла пара минут, и над нами завис, раскидывая мусор и брошенную кем-то одежду, огромный, серебристо-синий кит. Чудище это пошло вниз, мягко коснулось земли и замерло.

А еще миг спустя дверь вертолета отъехала в сторону, и из него спрыгнуло на землю несколько человек. И к матери с младенцем побежал военный врач в белом халате с торчавшим из кармана стетоскопом. Врач положил ей руку на плечо и спросил:

— Вы хорошо себя чувствуете, мэм?

Мать кивнула: да, хорошо.

— Мы вам поможем, — заверил ее врач.

Он быстро обрезал пуповину, удалил плаценту. «Ой-вей, — подумал я. — Чтобы я еще когда-нибудь взял в рот чолнт!..»

Двое санитаров помогли матери, так и державшей в руках младенца, улечься на носилки и торопливо погрузили ее в вертолет. Дверь его задвинулась, снова мощно заработали винты. А я вдруг сообразил, что не узнал даже имени юной матери, не спросил, как собирается она назвать дочь.

Снова отступив к бару, я смотрел, как вертолет снимается с земли и воспаряет в небо. Он повернул на юго-восток и понесся к Манхэттену, вскоре обратившись в точку, а там и исчезнув совсем. Я улыбался, махал ему вслед рукой. Внезапная, неожиданная волна облегчения накатила на меня. Я ощутил странную легкость — точно сотни цепей, которые я носил всю мою жизнь, рассыпались на кусочки и опали вокруг меня. И пока стихал гул вертолетных винтов, в ушах моих снова начала нарастать музыка Вудстока.

Вудстокский фестиваль продолжался еще полтора дня. Под перемежавшими друг друга дождем и солнцем происходило нечто очень странное. На краткий исторический миг нация молодых людей собралась в одном месте, чтобы поделиться радостью, которую доставляла ей музыка — ну, и наркотики тоже. Но ими все не ограничивалось. Здесь присутствовало еще и искреннейшее ощущение единства, мира и, прежде всего, любви. И в четырех милях от них, в «Эль-Монако», мы были не в меньшей мере захвачены этим чувством. Конечно, роды нам принимать больше не пришлось, однако в мотель притекал нескончаемый поток юных ребят, впавших в невменяемость от приема того или иного «расширяющего сознание» вещества. И каждого из них встречали совершенно чужие им, но полные сострадания люди, готовые помочь этим ребятам, поддержать, поговорить с ними, избавить бедняг от персональных фильмов ужасов, которые прокручивались в их головах.

Когда музыка смолкла, я ощутил себя изнуренным — и физически, и эмоционально — и тем не менее, пребывающим в состоянии на редкость приподнятом. Впервые в жизни я понял, что не одинок. Годы, в течение которых я скрывал мою сексуальность, в которые чувство ответственности приковывало меня к родителям, в которые я наблюдал за тем, как каждый заработанный мной доллар проваливается в бездонную яму, привили мне ощущение оторванности от людей и одиночества, никогда меня не покидавшее. Теперь я почувствовал себя частью огромного целого, поколения, объединенного способностью к всеприятию, пристрастием к сумасшедшим краскам и любовью к новой эре рок-н-ролла.

За три потрясающих дня я обратился в часть социального явления, которому сам же и помог зародиться, и то, что лишь очень немногие знали, какую роль я в этом сыграл, было уже не важно. Важным было то, что я чувствовал. А чувствовал я, что свободен и в то же самое время связан со всеми и всем, меня окружавшим. Ну, хорошо, может быть, на маму сказанное особо не распространялось, и все же теперь, когда осуществились столь многие мои мечты, я мог жить в мире с собой. Нам удалось расплатиться по всем долгам мотеля, мама смогла отправиться в Майами-Бич и пожить там на широкую ногу — вместе со всеми прежними клиентами Катскиллов. А я, наконец, узнал настоящую отцовскую любовь. И понял, что дальнейшая моя жизнь будет искренней, теплой и правдивой — какой, теперь я знал это точно, ей и следует быть.

По завершении того лета, когда огромная толпа, наконец, расточилась, мы закрыли «Эль-Монако» до конца сезона. Однако в сердце моем я знал, что куда бы я отсюда ни отправился и чем бы ни занялся, Вудсток останется со мной. Мир он, быть может, и не изменил, а вот мою жизнь изменил коренным образом. И по сей день, стоит мне увидеть горящую всеми цветами радуги футболку или услышать песню, звучавшую когда-то на Вудстоке, я поневоле расплываюсь в улыбке.