Читаем без скачивания Двадцать четыре секунды до последнего выстрела (СИ) - Коновалова Екатерина Сергеевна "Avada_36"

— Да вон у той горушки.

Он, кстати, очень любит лис. С приправой из петрушки.

— С приправой, говоришь? Ну, мне пора домой.

Прощай, мышонок! – и лиса нырнула в лес густой».

Джим довольно хмыкнул, напомнив Сьюзен — она тоже любила этот момент и улыбалась на нём даже сквозь сон. 

«— Ха, глупая лиса! Не знает ничего!

Нет никакого груффало, я выдумал его.

Гулял мышонок по лесу, и вдруг сова летит,

А у совы, как водится, отменный аппетит.

— Летим со мною, лёгонький, летим ко мне в дупло,

Там стол обеденный накрыт, там сухо и тепло.

— Простите, бабушка Сова, — мышонок пропищал, -

Я пообедать с Груффало сегодня обещал».

У Себа были сомнения насчёт того, сова там следом или змея, но он решил, что это не имеет значения, и пошёл дальше к описанию Груффало: 

«Ножищи, как столбы! На них когтищи в ряд!

И бородавка на носу, а в бородавке – яд!».

Джим завозился и задрожал. Остановившись, Себ помог ему перелечь на диван и, за неимением других вариантов, накинул сверху его же мятый пиджак. 

 — Дальше… — слабо попросил Джим, так что Себ снова сел на пол и двинулся к змее, которая тоже не желала встречаться с воображаемым другом хитрого мышонка. 

«— Ха, глупая змея, не знает ничего!

Спасибо, выдумка моя, спасибо, груффа…

…Ой!

Как этот страшный зверь сумел сюда попасть?

Какие острые клыки, чудовищная пасть!

Ножищи, как столбы… на них когтищи в ряд…

И бородавка на носу, а в бородавке – яд!

Глаза горят огнём, язык черней черники,

В шипах лиловых вся спина, и вид ужасно дикий.

Ой мама, это груффало!

Оно меня понюфало!»

Себ чуть замедлился. Дыхание Джима выровнялось окончательно, и можно было надеяться, что он уснул. Себ замолчал, но тут же раздалось сонное:

 — Дальше…

Господи, это похоже на какое-то сумасшедшее дежавю. Но он всё-таки послушно продолжил: 

«— Еда, — воскликнул Груффало, — сама шагает в рот!

Я положу тебя на хлеб, и выйдет бутерброд,

— Меня на хлеб? Да я такой… — мышонок пропищал, —

Я самый страшный зверь лесной, я всех тут застращал!

А ну, пошли со мною, сейчас увидишь ты,

Как от меня все звери бросаются в кусты!

— Ну что ж… ха-ха… веди! Взгляну, потехи ради.

Ты топай впереди, а я тихонько сзади».

 — Сзади, — выдохнул Джим бессвязно. 

«— Да это же Змея! – мышонок закричал. –

Привет, не виделись сто лет, я даже заскучал!

Змея сказала: «Мамочки! На помощь! Караул!»,

Под кучу брёвен заползла – и только хвост мелькнул».

Что там было с лисой и совой, Себ забыл. Зато он отлично помнил концовку и перешёл к ней:

«— Ну вот, – сказал мышонок, — не правда ли, теперь

Ты убедился, что в лесу я самый страшный зверь?

Но я проголодался… Эх, что ни говори,

Всего вкуснее груффало с орешками внутри!

— С орешками внутри? Да это страшный сон!

И зверь пустился наутёк, и в чаще скрылся он.

Сидит мышонок на пеньке, орешками хрустит:

Ведь он сегодня нагулял отличный аппетит».

И вот теперь Себ был почти уверен, что Джим спит. Привычно-чутким слухом он пытался уловить, не раздастся ли шевеления, но нет. И просьб продолжать тоже больше не следовало. 

Выдохнув, Себ сгорбился, уронил голову на колени и закрыл глаза, пытаясь снова в воображении нарисовать мягкий белый песок, океан, красивых девушек и стакан мохито.

Получалось с трудом.

Глава 21

Себ не спал, скорее, провалился в дремоту. Тело затекло, глаза закрывались сами собой, но сознание продолжало бодрствовать и фиксировать каждый шорох.

Внутренние часы сбились. В квартире Джима, похоже, был полный блэкаут, не различались даже очертания окон. О тусклом свете уличных фонарей и говорить нечего. 

Можно было достать телефон, но тогда пришлось бы сбросить оцепенение — этого делать не хотелось. За это ощущение покалывающей немоты Себ держался как за спасательный круг: это была единственная связь с реальностью.

Себ много раз думал, что его босс — сумасшедший, но всякий раз это была скорее характеристика его эксцентричных поступков, манер и странного образа мыслей, а не что-то вроде диагноза. Чёрт, Джим был слишком умён, чтобы быть настоящим психом. Но этот приступ… Стоило подумать о нём, как перед глазами вставала жалкая картина, которую выхватил из темноты луч света. Джим напоминал загнанное в угол раненое животное. 

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

А потом просил его убить. 

Где-то в глубине души Себ хотел это сделать. 

После Клауса, после рыжей девочки — особенно. 

«Ты же знаешь, что это будет хорошо», — так сказал сам Джим. 

И всё-таки Себ даже не взглянул на разбросанное по комнате оружие. Сидел рядом, рассказывал идиотскую сказку, болтал о какой-то чепухе и почти мечтал, чтобы слабый надорванный голос сменился обычным: высоким, насмешливым. Чтобы Джим рассмеялся и сказал: «Попался, Себастиан». Лучше было стать жертвой тупого розыгрыша, чем видеть Джима… каким? Поломанным? Слабым? 

Рядом раздался едва слышный скрип. Шуршание. Рука поскребла по дивану. Щёлкнула кнопка пульта — и темнота начала рассеиваться: шторы поднимались вверх, впуская предрассветный сумрак. 

Себ метнул взгляд на Джима. Он выглядел вымотанным и очень нормальным, разве что глаза покраснели и опухли. Можно было легко решить, что он с похмелья. 

 — О, привет, дорогой, — чуть хрипло, но весьма знакомо пропел Джим, поднялся с пола, повёл тощими плечами и оглянулся на Себа, как будто ожидал каких-то комментариев или вопросов. 

 — Сэр, — ответил Себ, поднимаясь. Болтать желания не было никакого: он прекрасно знал, что зло остаётся самим собой хоть в дорогом костюме, хоть в мятых трусах. Стоило распрямиться, как по позвоночнику что-то прострелило, и Себ мысленно поставил печать и подпись под приговором: «старость». 

Джим хохотнул и пошёл куда-то вглубь гигантской комнаты, дошёл до стены, нажал на неё — и скрылся за потайной дверью. 

Себ медленно выдохнул, немного размялся, разогнал кровь — и понял, что надо уходить. Причём побыстрее, пока Джим, уже пришедший в себя и, если можно так сказать, протрезвевший, не вернулся и не решил выместить раздражение на свидетеле своей слабости. 

Быстро осмотревшись, Себ нашёл на полу относительно чистый лист бумаги (без записей, только с кофейными пятнами), шариковую ручку и, пристроившись на диване, накорябал: «Прошу предоставить мне отпуск на две недели с 26 декабря. Себастиан Майлс». Он устроил свою записку поверх ноутбука и понадеялся, что Джим не вышвырнет её на пол, не читая. 

Прислушался. Отличная звукоизоляция: принимал ли Джим душ или резал за стеной младенцев, слышно этого не было. 

Убедившись, что ничего не вывалилось у него из карманов и не осталось на полу, да и вообще, кроме заявления на отпуск, никаких следов его пребывания в квартире нет, Себ быстро вышел на лестничную клетку, сбежал вниз и выдохнул, оказавшись в машине. 

Стоило ему захлопнуть дверцу, как странное оцепенение полностью отпустило: вдруг стало понятно, что хочется спать, ещё больше — есть, а сегодня канун Рождества, завтра праздник, за которым, возможно, последует отпуск… 

Толком не понимая, в чём дело, Себ однако чувствовал, что его потряхивает, словно он только что выбрался из смертельно-опасной заварушки, выжил, пройдя по самому краю. 

Хотя нет. Совсем другое чувство. 

Себу было, с чем сравнивать. Да, дрожь похожа, но к ней добавлялся ещё непривычный, чуть сладковатый привкус во рту, лёгкая ломота в теле, шальная весёлость… Нет, это не страх солдата, выжившего после бомбардировки. Скорее уж страх ребёнка, вышедшего из кинотеатра после ужастика. С маленькой поправкой на то, что Джим был реально опасным. Но они играли на одной стороне.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Себ завёл мотор и неспешно повёл машину по совершенно пустым дорогам. Включил радио, попал на совершенно не подходящую под настроение «Песню тишины» — и поленился переключать, пропуская звуки и смыслы мимо ушей.