Читаем без скачивания 1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Позднее в тот же день вышло в свет воззвание Александра. В нем царь обращался не только к русскому народу, но и ко всей Европе. Он заявлял, будто всегда стремился только к миру, и словно бы единственно недружественные действия и военные приготовления французов вынудили его мобилизовать войска. «Но даже и тогда, лелея надежду на примирение, мы остались в границах нашей империи, не нарушая мира, но готовясь защититься». Теперь, атакованный противником, Александр не мог более сделать ничего, кроме как призывать в помощь Бога и просить русских воинов до конца исполнить долг. «Солдаты! Вы защищаете веру, отечество и свободу! Я с вами, а Бог против захватчиков!» Он безоговорочно ставил на одну доску поражение Наполеона и освобождение Европы Россией{220}.

В то же самое время Александр решился на нечто, истолкованное некоторыми как свидетельство внезапного замешательства, но являвшееся в действительности не более чем показухой, а именно – на принятие предложения Наполеона вернуться к переговорам. Ранее единственным условием каких-то соглашений с его стороны выдвигался непременный вывод Наполеоном войск из Пруссии и великого герцогства Варшавского, теперь царь хотел лишь возврата Наполеона за Неман. Тем вечером Александр вызвал Балашова и вручил ему письмо, собственноручно написанное им Наполеону, приказав вельможе доставить его во французскую главную квартиру. Он сказал Балашову, что не ждет, будто послание его остановит войну, но пусть оно, по крайней мере, продемонстрирует миру желание мира со стороны России. Когда Балашов уже откланивался, государь напомнил ему об обязанности дать ясно понять Наполеону определенно: русский царь не будет вести переговоров до тех пор, пока хоть один французский солдат находится на русской земле{221}.

В ранние часы следующим утром, выслушав рапорт относительно замеченной на подступах к городу французской кавалерии, Александр поспешно и без всякой помпы покинул Вильну. Как только распространилось известие о его отъезде, всюду вспыхнула паника, поскольку штабные офицеры и многие прихлебатели, обретавшиеся вокруг царского двора, кинулись искать лошадей в стремлении поспешно убраться из города. Некоторые из наиболее дальновидных жителей почли за благо увести коней наверх по лестницам домов и спрятать их на верхних этажах. Самообладание не покинуло Барклая, и тот дал приказ об отступлении и эвакуации штаба, после чего велел уничтожить мост через Вилию и поджечь военные припасы, которые так старательно собирались в город все предшествующее время.

Склады еще горели, когда в начале второй половины дня в воскресенье, 28 июня, Наполеон въехал в Вильну. У ворот его встречала депутация, но жители не сумели приготовиться к триумфальному приему. Император прошествовал через город, чтобы полюбоваться на дымящиеся остатки моста через Вилию, а затем отправился на разведку высот, господствовавших над городом, после чего устроился на постой в том же самом архиепископском дворце, где сорок восемь часов тому назад обретался Александр.

«Маневрирование императора не позволит этому походу стать особенно кровавым, – докладывал на следующий день жене маршал Даву. – Мы взяли Вильну без боя и заставили русских очистить всю Польшу. Такое начало кампании равносильно великой победе»{222}.

Воодушевление маршала не разделял его государь император. Наполеон испытывал раздражение и некоторую озадаченность. Раздражала его невозможность вступить в бой с русскими, а озадачивало непонимание их замыслов. Они развернули крупные силы для противодействия ему и, похоже, готовились к обороне Вильны. Но когда он выступил для схватки с ними, они снялись с лагеря и бросили важный город вместе со всеми припасами. В таком поведении не прослеживалось разумного зерна, а потому, как счел Наполеон, противник готовил ему какую-то западню. Император французов строго наказал всем корпусным командирам продвигаться с величайшей осторожностью и в любую минуту ожидать контратаки.

На севере Макдональд продвигался к Риге, почти не встречая серьезного вражеского противодействия, а Удино энергично преследовал Витгенштейна, в стычках с которым достиг небольших локальных успехов. Ней и Мюрат наступали на пятки Барклаю. А далее к югу Жером вел вперед своих вестфальцев, итальянцев принца Евгения и поляков Понятовского. Сам Наполеон с гвардией и частью корпуса Даву остался в Вильне, отчасти для надзора за восстановлением мостов, возведением фортификаций и сооружением хлебных печей, а отчасти для разрешения вызывавших тревогу сложностей.

Солдаты шагали маршем несколько суток, продвигаясь по плохим дорогам к цели – заданным позициям. Фуры с провизией отставали в тылу, а когда воины останавливались на ночлег, они часто бывали просто не в силах сварить себе даже несомый в ранцах рис, не говоря уж о муке, которую предстояло еще превратить в хлеб. Область между Неманом и Вильной не отличалась плотной населенностью, а раздобыть продуктов у местных жителей, и так уже обобранных русскими войсками за последние месяцы, возможным совершенно не представлялось. Стояла жаркая погода – не менее иссушающая, чем в Испании, если верить тем, кто прежде побывал и воевал там. Колонны на марше поднимали тучи мелкой пыли, а скудность человеческого жилья означала и отсутствие колодцев, водой которых воины могли бы промочить иссохшие горла. Лошади также страдали от жары и нехватки влаги, а к тому же – из-за корма в виде незрелого овса и ячменя.

После четырех суток такой жизни, как раз тогда, когда вымотанные люди готовились ко сну, – что означало повалиться наземь, устроившись на любом подвернувшемся под руку предмете, – в ареале к югу и западу от Вильны разыгралась этакая первобытная гроза. Потоки холодного дождя поливали армию на протяжении всей ночи, и вскоре солдаты очутились лежащими в лужах студеной воды. «Утром гроза прошла, но дождь не кончился, – отметил в своих мемуарах Жан-Франсуа Булар, который едва верил собственным глазам, когда выбрался из-под служившего ему укрытием лафета. – Какое же зрелище предстало передо мною! Четверть моих лошадей лежали на земле, некоторые мертвыми, а некоторые умирающими, остальные стояли и тряслись от холода. Я тут же распорядился надеть сбрую по возможности на всех, надеясь вытянуть повозки и заставить эти грустные расчеты двигаться, чтобы несчастные создания хоть немного согрелись, ибо они в том отчаянно нуждались, и тем предотвратил смерть многим из них»{223}.

Трудно представить себе картину происходившего, поскольку части и подразделения во множестве старались добраться куда-нибудь, где можно обрести укрытие и еду для себя и животных. Дороги покрывали валявшиеся тут и там трупы лошадей и тела людей и брошенные повозки и орудия. «Можно было наблюдать перед передками двух или трех этих созданий в полной сбруе, дергавшими вальки и пытавшимися бороться со смертью или уже лежавшими безжизненно, – вспоминал артиллерийский лейтенант Соваж. – Канониры и солдаты поезда стояли в скорбной тишине с глазами полными слез, стараясь отводить взор от ранивших сердце видений». Аджюдан-унтер-офицер Лекок из полка конных гренадеров гвардии, ветеран Итальянской и Прусской кампаний, с ужасом смотрел на пробивавшуюся через непогоду артиллерийскую часть. «Вода на извилистой песчаной дороге доходила лошадям до самого брюха, – вспомнил он. – Пытаясь вытащить ноги, они теряли подковы, падали и тонули»{224}.

Количество людей, расставшихся с жизнью той ночью, оказалось не особенно большим, хотя ходили слухи о трех гренадерах, убитых молнией. А вот потери в лошадях можно назвать поистине ужасающими. Большинство артиллерийских частей недосчитались 25 процентов конского парка, и положение дел в кавалерии сложилось ненамного лучшее. По прикидкам Абраама Россле, офицера 1-го швейцарского полка линейной пехоты, корпус Удино, в который входила эта часть, недосчитался до 1500 кавалерийских и артиллерийских лошадей. Полковник Любен Гриуа, командовавший артиллерией 3-го кавалерийского корпуса Груши, утверждал, что урон в конях у него составил 25 процентов. По общим оценкам, всего за двадцать четыре часа боевые части потеряли свыше 10 000 лошадей. Данные еще заниженные, поскольку тут не принят во внимание ущерб у снабженческих колонн, каковые, согласно сведениям одного commissaire, утратили, вероятно, ни много ни мало 40 000 голов{225}.

Психологическое воздействие грозы тоже не назовешь незначительным. Пока солдаты пробирались вперед, меся грязь трясины, образовавшейся на месте песчаных дорог, они наблюдали по обочинам умиравших людей и животных, а слухи об убитых молнией гренадерах Старой гвардии передавались из уст в уста. Молодой Анатоль де Монтескью-Фезансак[55] шутя сказал барону Фэну, что, будь они греками или римлянами античных времен, после такого скверного предзнаменования уже наверняка повернули бы обратно и отправились по домам. Другие принимали случившееся более серьезно, в особенности итальянцы. «Такое количество несчастий – грустный знак на будущее, – писал Эжен Лабом. – Все начали относиться к ним со страхом. И следуй мы примеру древних, выказали бы больше уважения к предостережениям небес, и вся армия тогда была бы спасена. Но когда солнце появилось из-за горизонта, наши мрачные предчувствия растаяли вместе с облаками»{226}.