Читаем без скачивания 1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Пусть Наполеон не хотел революции, но он желал привлечения по своим знамена солдат и надеялся, что многие польские солдаты и офицеры на русской службе перебегут у нему, чтобы соединиться с братьями, воевавшими на стороне французов, и хотя такие случаи бывали, все же массового характера они не носили – результаты, откровенно говоря, разочаровывали. Император французов наделся сформировать в Литве пять пехотных и пять конных полков общей численностью в 17 000 чел., а также создать национальную гвардию для поддержания порядка в тылу. Наверное, он смог бы собрать и вдвое больше, если бы выделил какие-то субсидии и дал твердое обещание предоставить стране независимость. На деле в строй встали не более чем от 12 000 до 15 000 чел{244}.

Наполеон не только пренебрегал доверием местного населения, он также и не сумел вселить в него уверенность. «Этот человек более не стремится достигать великих целей, он страдает от какой-то иссушающей его болезни», – отмечал брат ректора, прославленный натуралист и врач Анджей Снядецкий, после длительного наблюдения за Наполеоном. Ничего хорошего не вышло и из попытки императора французов произвести впечатление на аристократию. «Для Наполеона было также невозможно подражать превосходной обходительности Александра в гостиной, как для Александра бросить вызов талантам и гению Наполеона на поле брани», – метко высказалась графиня Тизенгаузен по поводу данной ситуации{245}.

Однако франко-польские отношения не являлись совершенно уж никуда не годными. Капитан Фантен дез Одоар из 2-го полка пеших гренадеров гвардии признавался, сколь «очарован» был он на балу, данном в Вильне патриотом графом Пацем, «прекрасными объятиями вальса», когда наблюдал, «как плавно кружатся там и тут фигуры в белом под национальными стягами»{246}.

Кастеллан, дежурный офицер, отосланный императором с заданием 1 июля, очутился в крайнем затруднении при поисках Нансути. Дороги находились в отвратительном состоянии, какие-либо указатели отсутствовали, а разузнать путь было не у кого, поскольку и без того скудное население бежало из страха перед мародерами, от которых пришлось отбиваться и ему самому. И случай Кастеллана ни в коем разе не являлся исключительным. Наполеон оперировал огромными армейскими корпусами на расстояниях, которые уже сами по себе создали бы сложности даже в таких районах, которые были с высокой точностью отображены на картах и обладали пристойными дорогами. В сложившихся обстоятельствах проблема обострялась в разы, поскольку курьеры и штабные офицеры с трудом пробирались по песчаным дорогам через топкую пустыню и нескончаемые леса. Задача по нахождению посыльными командиров оказывалась исключительно сложной, поскольку те не сидели на месте, а солдаты, во множестве встречавшиеся нарочным, часто не знали в лицо маршалов и генералов и затруднялись сказать, видели ли они их где-то или нет. К тому же не все говорили по-французски. В результате, Наполеон не мог действовать и реагировать на ситуацию с обычно быстротой, каковой фактор срывал его планы.

Жером явно запаздывал с началом преследования, позволяя Багратиону перейти к упорядоченному отступлению. Войска 2-й Западной армии снялись с занимаемых позиций в тот же день, как Наполеон въехал в Вильну, и двинулись в северном-северо-восточном направлении на соединение с Барклаем. Однако 4 июля Багратион обнаружил, что Даву перерезал маршрут его отхода, а потому отклонился к югу и пошел на Минск. 4 июля в ставку Наполеона прибыл курьер с письмом от Жерома, где не содержалось никакой ценной информации, если не считать жалоб на всё и вся. Наполеон здорово разозлился. «Вы не сообщаете мне ни количества дивизий Багратиона, ни названий, ни мест, где они дислоцированы, ни данных по Гродно, ни ваших планов, – кипел раздражением император. – Вести войну таким манером просто невозможно». На следующий день он велел Бертье отправить дальнейшие распоряжения Жерому. «Вы скажете ему, что просто нельзя маневрировать войсками более бездарно чем он», – присовокупил ко всему сказанному император французов{247}.

Даву пришел в Минск раньше Багратиона и остановился там на трое суток для приведения в порядок своих войск. Багратион тоже сделал перерыв – в Несвиже. Он очутился в ловушке, поскольку три армейских корпуса Жерома стояли за ним, а Даву блокировал путь отхода. Если бы Жером развивал натиск с должной энергией, Багратиону пришел бы конец. Но у Жерома возникли проблемы с трудной местностью впереди и он не смог с должной быстротой выдвинуть войска. Когда польские уланы авангарда в итоге сошлись в боях с русскими у местечка Мир, они получили хорошую взбучку от казаков Платова[61]. Багратион затем повернул на юг и выскочил из западни.

Наполеон едва сдерживал разочарование. «Если бы у вас имелось хоть какое-то соображение в солдатском ремесле, вы были бы 3-го там, где находились 6-го, и несколько событий, ставшие результатами моих расчетов, подарили бы мне отличную кампанию, – писал он Жерому. – Но вы ничего не знаете. И вы не только не советуетесь ни с кем, но и позволяете себе руководствоваться эгоистическими мотивами». Император выговорил и принцу Евгению за проявленную нерасторопность и неумение оказать должный натиск на русских. Касательно же Понятовского, объяснявшего неспособность преследовать неприятеля нехваткой провианта и фуража, Наполеон велел Бертье передать князю, что «император может лишь испытывать боль от осознания того, сколь плохи поляки как солдаты и сколь мало в них боевого духа, если они отделываются такими пустяковыми отговорками»{248}.

Между тем провал замысла с блокированием, окружением и уничтожением армии Багратиона являлась целиком виной самого Наполеона. Именно он выносил и осуществил политически мотивированный замысел поставить брата, некогда прежде не воевавшего, на командование тремя армейскими корпусами, при том, что один из них находился под началом тоже не вполне опытного Евгения. Возникали сложности между Жеромом и генералом Вандаммом, который как начальник штаба и должен был фактически руководить войсками вместо Жерома, но которого тот попросту отстранил от командования. Нельзя забывать также о трениях между Понятовским и Жеромом.

Сверх всего того, Наполеон дал распоряжение Даву контролировать совместные действия различных формирований, выступавших против Багратиона, но забыл проинформировать о том Жерома, в результате чего тот поначалу отказался подчиняться приказам Даву, а затем в пику всем решил уехать домой, прихватив с собой своих конных лейб-гвардейцев. 16 июля король Вестфалии отправился обратно в Кассель. «Вы стали причиной потери мною плодов лучших моих расчетов и самой благоприятной возможности, которая только представлялась мне в этой войне», – писал ему Наполеон. В отсутствие брата в армии император почувствовал себя куда лучше. Но для ровного счета он пожурил и Даву за то, как тот распорядился делами в сложившейся обстановке{249}. В данных обстоятельствах император французов мог бы немного утешиться, знай он, что происходило в ставке у русских.

Вскоре после Вильны Александр отписал Барклаю, говоря, что более приказывать не будет и передает всю полноту командования ему. Но… несмотря ни на какие заявления, царь самым обескураживающим образом продолжал рассылать инструкции. Того же Барклая он осыпал письмами с дотошными вычислениями, указывая среди прочего, сколько фуража должно перевозиться на одной телеге. Остальным командирам под началом Барклая он также направлял приказы и требовал докладов, даже не позаботившись поставить в известность об этом командующего{250}.

Сонм советников и ничем особо не занятые офицеры в свите царя чувствовали необходимость оправдать собственное бытие при государе. «Проект следовал за проектом, планы и диспозиции, одни противоречившие другим, вызывавшие всякий в свою очередь зависть и поношения, лишали главнокомандующего спокойствия духа», – отмечал А. Н. Муравьев, офицер из штаба Барклая. «В окружении царя каждый старался изловчиться, чтобы непременно быть замеченным и показать свою важность, – соглашался с Муравьевым Фридрих фон Шуберт, молодой штабной офицер. – Советы и планы кампании текли со всех сторон, и, чтобы не потерять терпения при отклонении всех свежих проектов и суметь противостоять интригам против себя, Барклаю требовалась вся его стойкость сполна». Сам Барклай в письме к жене характеризовал ставку как «настоящее осиное гнездо интриганов». Цесаревич Константин превратил штаб-квартиру гвардейского корпуса в свой личный двор, по чем зря понося Барклая и поддерживая любого, кто выступал против него. Беннигсен и еще дюжина злопыхателей постоянно источали яд в уши царя и ставили в вину Барклаю любые мыслимые просчеты и ошибки. Александр же потом выговаривал все главнокомандующему{251}.