Читаем без скачивания Последняя любовь президента - Андрей Курков

Она наклонилась к своей сумочке, висевшей на спинке стула. В ее руке появился маленький конвертик. Звякнуло что-то металлическое.

– Вот, возьми, – протянула она конвертик старику. – И не думай о нас плохо. Мы тебе самые родные люди, роднее у тебя нет!

Давид Исаакович взял конвертик. Снова что-то звякнуло.

– Это что? – осторожно спросил он.

– Это ключи от квартиры, в которой ты прописан и почти никогда не жил! – Мирина мама покачала головой. – Теперь ты можешь переехать туда и начать новую жизнь.

«От квартиры? – думал я. – Нет, это ключи от комнаты в коммуналке. Хотя и это в сто раз лучше, чем его землянка на Трухановом острове. Впрочем, вряд ли он свою землянку бросит».

– Давай я тебя поцелую. – На глазах у Мириной мамы выступили слезы. Она обошла стол, остановилась возле поднявшегося Давида Исааковича. И они обнялись. Поцелуй длился пару минут. Я в этот момент покосился в сторону свадьбы «по беременности». Там никто не целовался!

95

Киев. 1 сентября 2004 года.

– Через шесть лет наши дети пойдут в школу, – говорит Светлана.

Я стою перед зеркалом и завязываю на шее итальянский галстук. Оборачиваюсь. Смотрю, словно ребенок в ожидании фокуса, на ее большой живот. Улыбаюсь. В душе ощущается какое-то глупое счастье. И совершенно не важно, что сегодня скажет Догмазов и его приятель из Администрации президента. Бог с ними. Решение принято. Жизнь толкает меня в пасть льва с золотыми зубами. Золото мягкое, но даже оно может проколоть насмерть, если острое, или вышибить мозги, если в слитке.

Ночью я выстраивал логические ряды: молчание – золото, молчание – знак согласия, нефть – черное золото, сахар – белая смерть. Бессонница ввела меня в странное состояние. Будь это позапрошлый век, я бы провел темное время суток в одиночестве за карточным столиком. Раскладывал бы пасьянс и попивал шампанское.

– Ты же сегодня рано вернешься? – спрашивает Светлана.

– Не знаю.

– Вечером придет Жанна, – осторожно произносит она.

Я вижу краешком глаза, как она настораживается в ожидании моей реакции.

– Хорошо, – неожиданно для самого себя говорю я.

Запах духов, оставленный Жанной с Окружной, сохранился в моей памяти. Кажется, я даже соскучился по нему. А тут еще репортаж о жизни проституток в одной из газет. Хоть плачь! Жизнь может толкнуть человека на все что угодно. Вот и меня жизнь в лице Догмазова толкает туда, куда я вряд ли отправился бы по доброй воле. Стало быть, Жанну на Окружную тоже вывела жизнь в чьем-то лице. А может, просто жизнь. Безденежье, беспросветность.

– Она где живет? – спрашиваю я, сопоставляя изумрудный цвет галстука с темно-зеленой рубашкой и темным, но не черным пиджаком.

– С мамой, на Борщаговке. В однокомнатной квартире.

Я так и думал.

– Что ты надел?! – В голосе Светланы отчаяние. – Ты же не в театр собираешься! Туда надо одеваться скучно, черно-бело! Ты же по телевизору президента и его окружение видел!

Видел. Вспоминаю легко. Действительно, бесцветное окружение, бесцветные костюмы. И я должен стать бесцветным, чтобы не вызывать ни у кого ни чувства опасности, ни раздражения.

Как легко надевать белую рубашку, черный галстук и серый костюм. Благо, у меня все это есть. Костюм когда-то купил, чтобы надеть на похороны. С тех пор и надевал только на похороны. Раз пять-шесть.

96

Киев. Декабрь 2015 года.

Странное это дело – подниматься по черной лестнице дома на Десятинной. Нет, здесь чисто, но нет ни ковровой дорожки, ни нормального освещения. Пролеты узкие, воздух спертый. Впереди идет Коля Львович.

Останавливаемся на моем этаже. Я задираю голову и вижу видеокамеру, нацеленную на аккуратную деревянную дверь с бронзовой ручкой.

Коля Львович многозначительно оглядывается на меня. Потом ключ проскальзывает в скважину. Негромкие щелчки, и дверь открывается.

– А где она сейчас? – интересуюсь я, понимая, что вечером никто медосмотр не проходит.

– Мы отыскали ее школьную подругу из Донецка. Сделали так, что именно сегодня вечером она проездом в Киеве. Сейчас сидят в ресторане.

Квартирка у Майи не ахти какая. Кухонька, кладовка, маленький холл и спальня. С виду все стерильно. По крайней мере на кухне. Первым делом мы заходим туда.

Коля Львович зажигает везде свет.

Я заглядываю в холодильник. Мне любопытно, что она ест. Литровая банка соленых огурцов, литровка таких же помидоров, в дверце полбутылки водки «Nemiroff», пепси-кола. В нижнем ящике для овощей черная редька и свекла.

Оглядываюсь, чтобы поделиться соображениями с главой администрации, но его нет. Заглядываю в ванную комнату. Полный минимум. Мыло и обычный болгарский шампунь. Странно как для вдовы олигарха!

– Господин президент! – зовет меня Коля Львович, выглядывая из спаленки. – Подойдите сюда!

В спальне полуторная кровать, упирающаяся в стенку, под противоположной стеной – письменный стол. В углу – телевизор на тумбе.

– Ну и что? – спрашиваю я.

Коля Львович ловит мой взгляд и перенаправляет его на стенку над кроватью. Там в рамке под стеклом какая-то невнятная цветная фотография. Поначалу я понимаю, что на фото многовато красного цвета, но есть еще и серебряные линии. Но сфокусировать свое внимание как-то не получается.

– Что там? – лениво спрашиваю я.

– Минуточку! – Коля Львович сбрасывает туфли, забирается на кровать и снимает со стенки фотографию. Протягивает ее мне.

Свет в спальне слабый и, кажется, дрожит.

Я с фотографией ухожу на кухню и опускаю ее на столик. Наклоняюсь. Во рту возникает вкус крови. Как в детстве, когда порезанный палец первым делом засовываешь себе в рот.

Фотография явно медицинская. Снимок сделан во время операции. Человеческая грудь, распахнутая и зафиксированная в таком состоянии блестящими хромированными зажимами и щипцами. В центре – сердце, пронизанное белыми и голубоватыми венами, жилами, сосудами. Верхние сосуды сердца пережаты синенькими и желтенькими прищепочками. Такое ощущение, будто это не сердце, а мина замедленного действия, и синенькие-зелененькие штучки – это провода, которые надо отсоединить, чтобы мина не взорвалась.

– Как ты думаешь, чье это? – спрашиваю я негромко.

– Понятно чье! – отвечает из-за спины Коля Львович. – Ее. То есть бывшее ее. То есть бывшее его… ее…

– Помолчи! – обрываю я его заикание. – Сделаешь мне копию. Понял?

– Зачем? – удивляется он.

Я оборачиваюсь.

– Да-да. Завтра же! – Голос его меняется. Он кивает, как китайский болванчик.

Тут у него в кармане звонит мобильник.

– Понял, – говорит он в миниатюрную трубочку-телефон. – Хорошо!

– Она уже выходит из ресторана, – сообщает он мне.

– Молодец! – говорю я.

– Кто? Она?

– Ты молодец. Ты за всеми следишь?

– Следит служба, я только слежу, чтобы следили. Государственные интересы требуют огромного внимания.

– Вот я и говорю: молодец! Так держать и дальше!

97

Киев. Июль 1985 года.

– Тут прямо, – показывает нам с мамой старушка. – Потом повернете налево и сразу увидите трехэтажный дом!

Капает дождь. Мама держит в руке раскладной зонтик. Посматривает на небо, будучи не в состоянии решить, стоит ли из-за этих капель его раскрывать.

Мы идем в горбольницу номер семнадцать. Туда вчера вечером отнесли Димку. Хорошо, что рядом с психушкой. Мама взволнована.

Заходим во двор.

– Травматология? – переспрашивает больничный дворник. Метла в его руках замирает. Он оборачивается на здание больницы. – Кажется, первый этаж. Только вы не через приемное идите, а во вторую дверь, там, слева!

Диму мы находим быстро. Он лежит в третьей палате. Палата небольшая. Три кровати. На одной лежит костыль. Вторая аккуратно застелена. Очевидно, свободна. На третьей – Димка с перевязанной головой.

– Ты что, идиот? – набрасывается на него мама. – Разве можно так? На двух пьяных, да еще с голыми руками?

Врач из психинтерната уже все рассказал нам по телефону. Вечером Дима, как обычно, стоял возле забора и смотрел на трамвайную остановку. Там стояла девушка. Потом к ней подошли двое выпивших парней, стали приставать. Потащили ее в лес. Тогда он и перепрыгнул через забор, бросился за ними. Одного схватил за волосы и даже вырвал у него клок. Парни бросили девчонку и избили его. Результат: синяки, ссадины, сотрясение мозга и порванная спецодежда.

– Тебе еще повезло, – продолжает мама. – Могли бы и убить!

А Дима, повернув голову, безразличным взглядом смотрит то на меня, то на нее.

– В жизни всегда есть место подвигу, – негромко произношу я, и на худом Димином лице возникает легкая улыбка.

Мама бросает на меня критический взгляд.