Читаем без скачивания Нищета. Часть вторая - Луиза Мишель

— Нечего, любезная, нечего! Не возводите понапраслину на честных людей и убирайтесь-ка отсюда! Мы хорошо знаем господина Поташа, знаем цену ему и цену вам.

— Все это — гнусная ложь! — с негодованием повторила Анжела. Возмущенная и расстроенная, она прибежала домой и заперлась с сестрами.

Шахтный смотритель с дьявольским искусством распространял свою клевету. Он притворялся, будто хочет скрыть неблаговидный поступок Анжелы и по доброте своей даже отрицал его; но он делал это так, что слуху все верили.

Теперь нужно было думать не о работе, а о том, чтобы хоть как-нибудь продержаться до возвращения отца. Ивону становилось то лучше, то хуже; он потерял много крови, и рана его не заживала. Дочери не рассказывали ему, в каком ужасном положении они очутились. Ивон думал, что они живут на пособие (шесть франков в неделю!). Но их бледные лица и худоба пугали его. От Огюста по-прежнему не было никаких вестей.

Вслед за матрацем Анжела отнесла старьевщице свое лучшее платье, простыни, платьице Софи… Наступил день, когда продавать больше было нечего. Впрочем, даже если б и нашлось что продать, этого все равно не удалось бы сделать: худая слава, пущенная г-ном Поташем, достигла и лавки, где Анжела за полцены сбывала жалкие пожитки, и без того стоившие гроши.

— Я не собираюсь давать вам советы, — сказала торговка, занимавшаяся и ростовщичеством и скупкой краденого. — Но лучше бы вам работать, чем продавать вещи. Я больше ничего у вас не куплю.

Однажды в воскресенье девочки пошли к отцу, не позавтракав. Анжела обещала им приготовить вечером вкусный обед. Луизетта захлопала в ладоши; Софи, не желая огорчать старшую сестру, сделала вид, что поверила ей.

— Да мы и не очень голодны, — сказала она.

Вечером Анжела велела сестрам сидеть дома и вышла на улицу. Куда идти? Она сама не знала. Неотвязная мысль мучила ее: сестренки умирают от недоедания! Как их спасти? — ломала она себе голову. Быстрым шагом, словно одержимая, она обошла несколько раз весь город, останавливаясь перед съестными лавками. «Девочки ждут! — думала она. — Я не могу вернуться с пустыми руками!» И Анжела шагала дальше.

Наступил вечер, магазины закрывались. Увидав еще открытую булочную, Анжела торопливо вошла, схватила самый большой хлеб и выбежала. Булочник пытался ее догнать, но она неслась как ветер.

— Завтра я подам на нее жалобу, — сказал он жене. — Я эту девушку знаю; пусть ее накажут.

— Нет, — возразила жена. — По-моему, она не воровка, как о ней говорят, а сумасшедшая. Ты видел, какие у нее глаза? Ее семья и без того несчастна.

Девочки плакали, потому что старшая сестра долго не возвращалась. Анжела положила хлеб на стол, но они почти не притронулись к еде.

Хоть они и экономили этот хлеб, зачерствевший за несколько дней, его хватило ненадолго, и вопрос, как прожить, снова стал перед ними во всей своей остроте. Работы получить невозможно, а есть надо каждый день…

Дочери Карадека жили столь уединенно, что никого не знали, даже товарищей отца. К тому же все углекопы одинаково бедны. Кто поможет им самим в тяжелые дни?

Анжеле казалось, что небо рушится на ее голову.

Она уложила сестер — ведь во сне по крайней мере не хочется есть… Девочки забылись лихорадочным сном. У Анжелы самой со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было, но она думала только о сестренках и еще раз сказала себе: «Не допущу, чтобы они умерли от голода!»

Она вышла из дому; лавки были уже закрыты. Анжела бродила по опустевшим улицам, не зная, что делать. По ночам в провинции прохожие встречаются редко. Девушка присела на скамью и провела несколько часов не двигаясь. С деревьев тихо падали лепестки цветов; кругом царил безмятежный покой, а она была в полном отчаянии. Страшная мысль пришла ей в голову — продать себя, чтобы купить хлеба сестрам. У нее начинался бред.

Из темноты показался мужчина; Анжела позвала его…

Он схватил ее руку и потащил к кофейной, уже закрытой в этот час; но из-под двери пробивался свет. Анжела пыталась вырваться, однако мужчина был силен, а она слаба. Он постучал условным стуком; дверь отворили, и он подтолкнул девушку к столу, за которым сидели несколько гуляк. При свете лампы г-н Поташ (это был он) широким жестом показал удивленным и ухмыляющимся собутыльникам на Анжелу.

— Так я и думал! — воскликнул он. — Эта ночная фея — мамзель Карадек.

Но силы покинули «ночную фею»: она без чувств рухнула на грязный пол, прошептав: «Мои сестры!»

Дверь кофейной осталась открытой; растерявшись, г-н Поташ не успел ее захлопнуть, и упавшую в обморок Анжелу заметил старый шахтер, шедший на работу. Он вошел в кофейную узнать, что случилось. Ему рассказали, что Анжела приставала на улице к г-ну Поташу; тот повел ее в кофейную, и там она лишилась чувств. Ее отец — в больнице…

— Да, отец — в больнице, а дети умирают с голоду! — воскликнул старик.

И он унес Анжелу, к большой досаде смотрителя, предвидевшего, что это происшествие сильно уронит его в глазах общества.

Вот каким образом стало известно о том, что дочери Карадека впали в нищету. С этого дня семьи углекопов начали им помогать. О работе Анжела не осмеливалась просить; но, к счастью, о положении сестер сообщили в благотворительный комитет; им предложили вязать шерстяные шали. Эта работа оплачивалась скудно, но оказалась довольно легкой. За нею даже не надо было ходить, ибо те, кто ее предоставил, заботились об Анжеле, Софи и Луизетте, как о собственных детях.

По воскресеньям и четвергам девочки могли приносить больному отцу гостинцы. Здоровье Ивона не улучшалось, но и не ухудшалось. Надеялись, что ногу ему удастся сохранить; но теперь опасение внушали его глаза. Под подушкой у него накопилась груда газет, а читать он не мог. Однако Ивон скрывал от дочерей, что у него неладно со зрением, так же, как и они скрывали от него свою нужду.

Бедные девочки столько времени терпели унижения, перенесли столько горя, что теперь уже готовы были забыть минувшие невзгоды, особенно Луизетта, которая пела с утра и до вечера. Между тем зарабатывали они очень мало. Впрочем, желудки бедняков привыкли к тому, что их всегда терзает голод; последствия дают себя знать потом, когда приходит старость, а с нею и болезни. Сестры отказывали себе в самом необходимом, чтобы покупать отцу лакомства, — это доставляло им такое удовольствие!

Они уверяли Ивона, что живется им хорошо, и он был спокоен, думая, что дочери смогут обойтись без него еще несколько недель, не очень нуждаясь. Его беспокоило другое: Огюст не отвечал на письма, посланные ему на адрес торговки птичьим кормом.

Дело объяснялось очень просто: молодой Бродар был арестован, и вся переписка тетушки Грегуар задерживалась цензурой. Однако Карадеки писали в таких выражениях, что их письма не вызывали никакого интереса у полиции. Правда, опытный сыщик подумал бы: не скрывается ли за этой чрезмерной сдержанностью какая-нибудь тайна? Но, к счастью для честных людей, сия профессия заметно хиреет.

Вот одно из этих писем:

«Сент-Этьен, 23 мая 187… г.

Мы все здоровы и целуем вас. Когда увидите нашего родственника, который должен был приехать в Париж, скажите ему, что здесь для него есть работа. Обнимаем вас.

Молчание Огюста и тетушки Грегуар очень огорчало семью Карадеков. Беднякам на роду написано мучиться: они — как преследуемая дичь. У оленя нет времени даже напиться, что облегчило бы его агонию.

Господину Поташу неудобно было оставаться в городе, где все уже знали о происшествии с Анжелой, и он попросил перевести его на другое место. Его ходатайство удовлетворили и даже повысили его в должности. Смотритель уехал на другую шахту; свое пристрастие к молоденьким девушкам и неприязнь к рабочим он проявлял и там. Его заменил другой, более опытный, но отнюдь не более порядочный смотритель.

XXIX. У «честных людей»

Возле улиц Берси, Траверсьер и Шарбонье находится огромное здание довольно странного вида. По толщине стен его можно принять за феодальный замок, но оно слишком велико и в то же время лишено суровой величественности. Это — тюрьма Мазас, заменившая тюрьму Лафорс, трехэтажная крепость с шестью рядами камер и шестью коридорами на каждом этаже: эти коридоры сходятся в одной точке, откуда надзиратель, как паук из центра паутины, может обозревать сразу весь этаж. Когда тюрьму Мазас разрушат, ее развалины будут иметь форму гигантского веера или полукруга.

Площадь, занимаемая тюрьмой Мазас, равна почти четырем тысячам квадратных метров; в ней около тысячи трехсот одиночных камер. Знатоки пенитенциарной системы[34] считают эту тюрьму образцовой. Они жестоко ошибаются, ибо с помощью одиночного заключения невозможно ни помешать распространению зла, ни смягчить его пагубные последствия. Лучше предотвращать, чем карать! И уж, конечно, одиночное заключение не изменит взгляды политических узников!