Читаем без скачивания Избранное - Юрий Скоп

И вчера, и позавчера она вроде бы не видела никаких приметливых снов, и вообще вроде ничего не должно было случиться. Она пожалела о том, что уже отемняло, не то бы непременно увела себя проверить ловушки. Подумав о капканах, Полина вспомнила про патроны, которые остались с дальних дозимних охот, и решила перенабить их.

Старые разномастные гильзы роднил окрас: подпалинная никотиновая желть. И запах исходил от патронов одинаковый, кисловато-тоскливый. Вот ведь, сам по себе порох ничем не отдает, сколь ни нюхай его, а стреляный от него последок и по-своему вкусен, и прочно щемлив.

В старом, замаслившемся от времени мешке, пошитом из какой-то отслужившей свой век Ефимовой рубахи, гильз было много. И Полина, выковыривая из закопченных горловинок пыжи гнутым шилом, постепенно увлеклась, забылась, ушла в свое и потихоньку запела.

Может быть, эта немудрящая песня, слова которой были привычно нелепы и дороги, вдруг и стала тем мостиком, что соединил Полину с ее сокровенным, может быть… Но только сейчас она будто заново услыхала, как поскрипывает древний паром, и бесслышно облетает с возов на журливую воду пожухлая сенная труха, и корова чья-то тревожно взмыкивает, кося на воду красным глазом, а бабы, что возвращаются с покоса, лежат на возах и поют тягуче и проголосно…

— …влюблена я, наверно, до гроба-а-а в этих двух симпатичных парней, и они мне понравились оба, но не знаю, который милей…

Старик паромщик незлобно матерился, плюясь и поглядывая на баб, и все вокруг раздольно и хорошо…

— Колька славный, а Митька красивый, но не знаю, кому дать ответ… Если Кольке скажу слово — да-а-а! — то для Митьки останется — не-е-ет…

Чего хотелось тогда Полине? А ничего… Неба с закурчавившимся облаком, березового пряного перелеска, в котором тропа не колет босых ног, оранжевых купальниц, разбросанных по июльской траве, гудка белого парохода за перекатным бакеном и слов этих от песни, что выходит из тебя легко и сладостно, потому как еще даже и совсем неизвестно, как это будет, когда обнимет тебя твой парень и, может быть, уронит на согретую полднем траву, в которой суматошно потрескивает кузнечик…

— …если Кольке скажу слово — да-а-а! — то для Митьки останется — не-е-ет…

Полина ощутила в пальцах что-то никак не привычное, и песня на пароме утихла… В руках были остроносые патроны, которые привез с собой из армии Василий. Ефим всю жизнь хотел достать где-нибудь карабин… И достал ведь… хоть и пришлось лишиться тогда телушки… А Васька привез отцу патроны…

Полина отставила в сторону винтовочные патроны, подровняла их строй и сразу же ушла в другое, в ту весну, когда собралась она из порта на Сучок, где была бакенная стоянка, рожать Василия, а река в ту ночь стала ломать лед… И Федор тогда еще как-то оказался на острове… Ну да, он вернулся с войны очень скоро, без руки уже, и опять ходил по пятам за ней, а по порту и деревне пополз разговор, будто от него понесла тяжесть Полина, а не от Ефима вовсе и что, мол, будет потом, если Ефим, не дай бог, обернется с войны так же скоро, как и Федор?.. Что будет?.. Под Москвой в ту зиму сильно много осталось речных мужиков и парней, а которые возвращались, так непременно калеченые…

И мать еще была жива, староверка Настасья… А Полина тогда подрядилась работать семафорщицей на реке, вот и увела себя пораньше, до ледохода, на Сучок, рожать Василия…

Еще в сенках, разыскивая впотьмах ручку, Федор услышал какие-то звуки и подумал: поет она, что ли?..

А Полина стонала, потому как пришли уже схватки. Неровного света «летучей мыши» явно не хватало на избушку. Полинино лицо прятали тени, и от этого ее глаза становились еще глубже.

Федор подошел к ней и, стараясь быть спокойным, спросил:

— Давно?

— Уйди!

А на реке вдруг гулко вздохнул лед, и этот первый вздох реки напугал Федора. Полина видела, силясь удержать боль, как он торопливо доливал в фонарь керосин, поправил одеяло и сказал, уходя:

— Я скоро…

Ветер шел по речной долине вместе с ледоходом. Река рвалась из-подо льда. Ревела и дыбилась. Полина не знала, как бежал через реку Федор, как у самого берега все-таки провалился и его спасли лыжи, которые он держал в руке.

Потом уже, поздним утром, а может быть и совсем днем, пробился к Сучку буксирный катер, на котором привез Федор доктора. Он вбежал в избушку первым, молодой тот доктор, и первым увидал Полинины глаза и сразу понял: Полина стала матерью. В зыбком изменчивом свете глубокие глаза ее лучились теплотой. Доктор вышел в сени.

— Мы опоздали…

И Полина услышала, как заорал Федор:

— Как?!

— Да нет… Родила без нас…

Федор сунул в избушку голову и спросил странным голосом:

— С кем тебя, Полина Ивановна?

— Сын…

— Как назовешь-то?

Она не ответила. А немного погодя в избушку снова заглянул Федор, потому что доктор никого не впускал, и тем же странным голосом попросил:

— Назови Васькой…

А потом, еще через год, вернулся домой Ефим, простреленный и совсем не такой, каким был раньше… И в первый же день напился по-страшному, бился головой об стол, после схватил бутылку, и бежал с ней во двор, и бросал ту бутылку на огороде, и падал, и кричал:

— Не пройдешь, сука! Не пройдешь!..

Вспаханная земля огорода казалась Ефиму изрезанной танковыми гусеницами, а приземистая стайка поодаль — заходящим на их батарею «фердинандом». К нему, на таран, в скрежете и лязге, катилась наша «тридцатьчетверка»…

Ефим видел в панораме прицела, как сошлись, вставая на дыбы, машины, и даванул на спуск. Срикошетивший бронебойный отскользнул от квадратной башни «фердинанда», не найдя той точки, в которую посылал его Ефим, и врезался в бок нашему танку.

Полыхнул оранжевый сполох. Чадом охватило грызущиеся танки…

Ефим отлип от прицела, что-то крикнул заряжающему орудие Афанасию Круглову спекшимся ртом и, подхватив автомат, кинулся к дымному факелу…

— Стой! Назад! — остался где-то позади сорванный голос лейтенанта.

Ефим бежал по изрытой качающейся земле — и ничто не смогло бы сейчас остановить его… Ничто! Все то бесшабашное, русское, всегда жившее в Ефиме, несло его сквозь огонь… Каким-то звериным чутьем угадал Ефим, что вот сейчас, справа, где залегла немецкая пехота, возникнет пулевая строка. Пригнулся, упал на колени, уловив колкую боль в предплечье, выложил половину диска в мышиные мундиры, радостно отметив, что попал, а затем последним, отчаянным броском перенесся к танкам…

Один из танкистов горел. Ефим облапил горящего, свалил его на себя, чувствуя, как зашипело, когда он коснулся огня правым плечом…

Это продолжалось секунды. Потом Ефим снова и снова стрелял по черным силуэтам, а потом нес на себе назад, к батарее, тяжелое, безвольное тело…

Уже скатываясь в орудийный ровик, Ефим стал терять сознание, но все же успел запомнить кусок удивительно голубого неба, открывшегося над ним… В этом куске странно и неправдоподобно дрожал, возносясь все выше и выше, жаворонок… И Ефиму стало хорошо-хорошо…

…Гаденыш объявился на кордоне где-то вскоре после того, как забрали Ефима. И Полина отчетливо вспомнила про себя тот день, когда сильно загорелась от ночной грозы тайга на Перехвате и летали над дымным горизонтом пожарные самолеты. Пожарник-парашютист и принес на кордон дохлых волчат в рюкзаке. Парашютист хотел пить, а напившись, вывалил серую шерстистую кучу прямо на крыльцо, сказав:

— Вот, посля сдашь зверей… Я их порешил маленько. Некогда мне, а то бы сам деньги получил.

И вдруг в куче что-то зашевелилось. И привстал на ноги, тут же упав, один волчонок с разбитой, закровавленной головой. Пожарник наклонился, схватил живого за задние ноги и хотел ударить об землю, а Полина криком остановила его. Парень бросил волчонка в кучу, отер руку об стеганую куртку и сказал:

— Вот ведь, гаденыш! Живучий, падло…

Разом занялась весь день собиравшаяся пурга, и ударила, сама по себе закрывшись, дверь пристроя. А еще после, когда они уже лежали порознь и резанул по нервам неожиданный ной Гаденыша, Полина услышала в себе досель незнакомое, упругое желание, что комом скрутило низ живота, и она, повинуясь этому не истраченному еще ни разу желанию, приподнялась на локте и позвала Федора.

И пока тот торопливо рвал тесемки на спальном мешке, не веря еще ничему, Полина опять увидела тот причал, на который пришла тогда провожать уходящий на войну пароход.

— Полина…

— Ну?..

— Ну, если… Ну… я вернусь… а Ефим не вернется… Тогда…

Холодом хватануло Полину. Она поймала на себе пристальный взгляд матери, что стояла в толпе черных старух.

— Уходи… Уходи! Ефим здесь…

И сразу же возник рядом Ефим. Пьяный, душный, веселый. Он поймал железными пальцами Федорову рубаху и притянул его к себе.