Читаем без скачивания Избранное - Юрий Скоп

— Что за хреновина!.. — подумал вслух Ефим и отер лицо шапкой. — Вымерли они, что ли? Али притаились?.. — Он поднырнул промеж жердей и, проваливаясь в наметах, пошел к крыльцу.

…Гаденыш уже давно слышал приближение человека. Обессилев от вымотавшей его песни, он после ухода Полины с кордона пригрелся в собственном клубке и только ушами видел, что творится вокруг него. А человека этого он учуял еще очень далеко. Сперва ветер донес о нем, затем он слышал, как человек сморкался, отхаркивался. Теперь чужой подходил к нему, и Гаденыш вынул из-под теплой ноги морду и лежал незрячей ее стороной к человеку.

— Урман! Урмашка! — позвал Ефим, но тут же сообразил: что-то не то.

Он наклонился над Гаденышем, удивился, а потом потянулся к нему сапогом. Когда сапог почти вплотную приблизился к морде Гаденыша, волк неуловимо шевельнул головой и увидел — испуганно отскочивший Ефим, косо разрезанное голенище.

Кому что, но Гаденышу суждено было родиться на этой земле дважды, и дважды открывал он себя для себя, как в самый первый раз…

За Перехватом, в угрюмой, мало кому ведомой пади, где понавалены крестами деревья, в древней моренной горсти, изукрашенной тусклыми лишайниками, выбила логово под навесной шершавой плитой длинная серая волчица и в назначенный срок родила пятерых. Она сделала все сама и после мучительной долгой работы лежала обессиленная, как бы враз высохшая, и смотрела — на слабо шевелящуюся кучу под своим обвислым животом — медленными зеленоватыми глазами, переполненными щемящей теплотой.

Волк-отец, бесшумно скользнув в норовой ход, просунул в логово голову, но она лишь приподняла щечную кожу, обнажив маслянистые клыки, и волк убрался вместе со своим любопытством. Волчица не спеша, тщательно вылизала каждого по отдельности щенка, ласково соображая, кто из них кем станет… В помете оказались три кобелька и две сучки. Этих двоих волчица холила дольше и даже пощекотала им голые розовые животы мокрым и холодным носом. Волчата слабо поскуливали, тянулись к теплым пахучим соскам, которых, слава богу, хватало на всех. Один из головастых был особенно настырен и сметлив. Отталкивая собратьев, он рвался к паховым соскам и, хватая их, делал это грубовато и больно. Мать некоторое время, потерпев его, осторожно прихватила настырного за загривок и несильно потрепала из стороны в сторону. Гаденыш болтал в воздухе лапами, но молчал, не скулил, что особенно понравилось волчице — будет вожак.

В логове было душно и сухо. Пахло землей, никогда не уходящим запахом свежей крови. Изредка волчица слышала, как возвращался с охоты отец, как он сытно изрыгивал из себя куски мяса и, поскоблив клыками старые сохлые кости, что валялись у входа в нору, снова уходил в лес, ровно и мягко шумящий кронами. Ветер здесь отличался особым постоянством, и если менялся, то только в направлении: днем вверх по пади, а ночью — вниз.

Изредка волчица выходила наружу, и тогда смотреть на нее было страшно: она истощала до того, что еще издали видны стали ребра, сосцы оттянулись почти до земли, а шерсть, свалявшаяся, грязная, висела клочьями — волчица линяла.

Дни стояли жаркие, июнь исходил смолой, и однажды, когда прозрели уже волчата и мать решила впервые показать их солнцу, собралась над тайгой гроза.

Свет ослепил Гаденыша, прижал его к земле, ударил в ноздри бесконечностью запахов. Гаденыш сощурился и долго боялся открыть глаза снова. Когда он все же насмелился сделать это, то первым, что он увидел, — себя: в зеленых, остановившихся от нежности зрачках матери Гаденыш углядел свое собственное отражение. Он шевельнул головой, и отражение тоже шевельнулось, приподнял лапу, и отражение сделало то же. И Гаденышу стало смешно, весело. Он попытался ткнуть языком в материн глаз, но волчица не позволила этого и как бы равнодушно отвела морду в сторону.

До самого вечера вбирал, впитывал в себя Гаденыш мир. Он не знал еще, конечно, кто он такой и что он такое, не понимал еще, что с этим связано, но далекая, запрятанная в него природой программа уже требовала, чтобы Гаденыш с самого начала запоминал все: шум леса и запахи его, голоса птиц и их состояние, цвет травы, крови, нежности. И, отбрасывая от сосков таких же, как он, Гаденыш уже делал то, первоначальное и главное, от чего будет зависеть вся его последующая судьба, — он становился независимым, еще не догадываясь даже, какая трудная и прекрасная эта штука — пожизненное обязательство рассчитывать только на собственные силы.

А под вечер над логовом, над серым склоном леса призрачно расщепилась гроза и развесисто, оттяжно ударил гром. Гроза бушевала всю ночь, сухая, без дождя, и утром распадковый ветер втащил в логово щекочущий запах гари. Лес, подожженный молниями, загорелся…

Парашютист завис на здоровенном кедре прямо над логовом. Еще выбирая на себя парашют, он видел, как под ним из-под серой плиты выметнулась страшная облезлая волчица, как она заметалась на поляне и, коротко взвыв, исчезла затем в чепурыжнике. Парень спрятал за пазуху ракетницу, из которой ему очень захотелось пальнуть в волчицу, и опустился на землю.

Вокруг было дымно. Перехват окольцевал пожар, и надо было спешить. Но любопытство взяло верх, и парашютист, заглянув в норовой ход, углядел в темноте беспокойные угольки щенячьих глаз. С полчаса пришлось повозиться над ходом, пока раскореженная саперной лопаткой земля не сдалась. Парень, взмокший и азартный, еще покурил, поглядывая по сторонам, но волчица не появлялась, потом начал вытаскивать зверей по одному, хватая их рукой за что попало. Он убивал волчат с наслаждением, размашисто тюкая их головами о плиту, под которой они родились и под которой их нежила мать. Когда очередь дошла до Гаденыша, забившегося в самый дальний угол логова, он, почувствовав на себе чужие жесткие пальцы, огрызнулся как мог и слабыми своими зубенками укусил эти пальцы.

— Ах ты, падло! — обозлился парашютист, отдернув от волчонка руку.

Выступила кровь. Парень не спеша высосал ее, надел рукавицы и, изловчившись, поймал Гаденыша за заднюю лапу. Он не сразу убил его, а еще подержал дрыгающегося и беспомощного на весу, пока не залились кровью зрачки, и уже после хватанул Гаденыша о камень.

Мир раскололся и враз отемнел… Парень сверился с картой, отгадал на ней свое нахождение, побросал зверят в рюкзак и заспешил на кордон, что прилепился километрах в пятнадцати отсюда к синей жилке реки.

Парень шел не оглядываясь, потел под своей поклажей и не замечал, как стороной, почти вровень с ним, скользила по кустарям мать-волчица. Возле кордона, когда парень вышел на ровное место в долинке, волчица с трудом остановила себя на опушке, долго смотрела вслед слезящимися безнадежностью глазами, потом в отчаянии завертелась на месте, больно закусив собственный облезлый хвост, и закаталась по земле, роняя из пасти белую лютую пену…

Кому что, но Гаденышу суждено было родиться на этой земле дважды, и дважды открывал он себя для себя, как в самый первый раз…

Полина отмыла кровь с разбитой головы Гаденыша, перемотала ее чистой тряпицей и, соорудив в избе возле печи теплое, уютное место, уложила зверька, перед тем напоив его молоком через случайно отыскавшуюся соску. Гаденыш ловил соску, жадно дергал ее, неожиданно каменея телом, защуривался единственным своим глазом. И однажды он снова увидел самого себя, только на этот раз не в острых зрачках матери, а в голубых глазах Полины, поднявшей Гаденыша с пола и глядящей на него тоже ласково и нежно. Гаденыш очень смутно удивился про себя какому-то странному нарушению — ведь у нежности зеленый цвет, а тут голубой, но уже через мгновение опять напрягся, потому что Полина огладила волчонка рукой и, зачем-то приблизив вплотную к лицу, коснулась его носа совсем незнакомо пахнущими губами. Гаденыш дернулся судорожно и испустил из себя теплую струю…

А левый глаз у волчонка остался цел, и, когда сошел струп, сквозь заросшую щелку Гаденыш им видел, хотя ни Полина, ни Урман не догадывались об этом. И только после победы над лайкой Гаденыш впервые сообразил, что кажущаяся незрячесть выгодна ему — может служить оружием. Отныне Гаденыш сделал своей привычкой наглухо жмурить левый глаз, чтобы кто-нибудь случайно не раскрыл его тайны…

Испуганно отскочивший Ефим увидел косо разрезанное голенище.

— Ишь ты! — сказал озадаченный Ефим. — Значит, об тебе это мне дед Парфен доложил? Хорош… Только разве это дело — сапоги рвать? Ведь за такое можно и схлопотать, а, зверюга?

Гаденыш слушал Ефимовы слова, уже опять свернувшись в клубок. А Ефим, со знанием дела оглядев волка, заскрипел ступеньками и скрылся в избе. Закрывая дверь, он поймал себя на мысли: а ведь зверь-то, однако, видит левым глазом…

Ефим снова вернулся на крыльцо, присел над Гаденышем и бросил в него спичечным коробком. Гаденыш разом привстал и пристально посмотрел на Ефима: ну, чего, мол, тебе надо?..