Читаем без скачивания Избранное - Юрий Скоп

— Вот ты, значит, к примеру, баба… А што такое, по-твоему, дом?

Полина, поддаваясь нелепости, думала и, пока думала, забывала о вопросе, потому как приходило ей в голову что-то такое, о чем она, спроси ее сей момент об этом, никогда и никому бы не сказала.

Слово «дом» перерастало у нее про себя в светлую-пресветлую бесконечную залу с белокаменной, в прожилках, как на березе, лестницей, по которой она плавно опускалась в длинном зеленом платье, с ползущим за ней по пушистым лазоревым коврам хвостом. Такую залу и такое платье выглядела Полина в привозной заграничной картине. А навстречу ей стоял на одном колене, весь в белом, хороший человек и пел, протягивая руки. И Полина отвечала ему тоже песней, сливалась с ним голосом, и повторные слова звучали щемливо и ладно…

— Дом — это вначале всегда лес… — рассуждал сквозь натруженное дыхание Ефим. — Значит, от леса и пошел дом человеческий. Вот, скажем, это бревно… Оно было намедни живое. Дожжик по ему стекал, и так далее… Сок в ем снизу наверьх переползал… А теперь из этого мертвого катуна дом будет живой. Только по-другому называться будет — баня. Ты ровно как спишь, Полька?

— Нет…

— То-то… Дак вот, дом, стало быть, это помещение такое, — очень увлеченно продолжал Ефим, — в котором живут люди… К примеру, мы. Мы, значит, тоже люди…

От Ефимовой рубахи сильно отдавало потом, касатки визжали над ними и падали к воде.

— Да, Ефим… — отуманенно кивала Полина. — Живут люди…

Возле бани она научилась в первый раз держать ружье, куда вставлять патрон и чего нажимать. Ефим незлобиво сердился, когда Полина зажмуривалась обоими глазами и дергала спуск, начисто оглушая себя. Дробь не попадала в назначенное бревно, а секла и щепила другие в срубе, и все начиналось сначала, пока не вышло и Полина не поняла, почему так обязательно нужно видеть на окатом прицельном срезе эту самую бородавку-мушку.

Теперь банька стала совсем старой, шибко зачернела внутри и снаружи. Полина натаскала в бочку воды, развела огонь, и постепенно вода нагрелась, и каменка зашипела тоже, когда она плеснула с ладони на растрескавшиеся от жары речные булыги. Приготовила она и веники, что еще в лето наломала в березняке, обочь кордона.

В это время и проснулся Ефим. Вышел на крыльцо в накинутом на плечи полушубке. Он подождал, пока Полина подошла к избе, выпустил сильную струю дыма и, прищурясь, сказал:

— Здравствуй.

— Здравствуй, Ефим… Я тебе баньку сготовила. Сперьва смоешься, а после поешь… Ладно?

— Ладно.

Они вошли в избу, и опять она не знала, о чем говорить с мужиком.

— Слышь, а где Урман-то, кобель?..

— Гаденыш его урешил.

— Волк этот, што ли?

Полина кивнула.

— Гаденыш… Ну и кличку сгоношили зверю. Одна придумала али с кем в паре?

— Так получилось.

— Што получилось?

— Ну, имя-то…

— Да как получилось-то?

Полина стала рассказывать, а Ефим, глядя под ноги, слушал, покачивал плешивой головой и шуршал ладонью по щетине, густо обметавшей его морщинистое лицо. В паузе он притушил о подошву окурок и встал с табуретки.

— Ну, веди в баню.

Мылся и парился Ефим основательно, истово хлестал себя, так что пришлось сменить веник. В баньке стало совсем курно, и керосинка тяжело пробивалась светом сквозь теплую густую пелену. В дверные щели сочился холодный белый воздух, а потом, устав и истомившись, Ефим попросил и вообще распахнуть дверь. Сам он лежал на полке худой, жилистый, с сильно набрякшими по рукам и ногам венами. Тогда-то и надумала Полина спросить:

— Как ты там-то, а?

— Там-то? — не поднимая головы с веника, отозвался Ефим. — Там-то чего… исключительно было. На Федькином курорте… Вишь — живой. И еще поживу кой-кому на радость…

— А што делал там?

— Разное… Припомню, скажу.

Полина затворила дверь, прибавила огонь в лампе.

— Отощал ты навроде…

— Ишь ты! — ухмыльнулся Ефим. — А ты как бы нагулялась. Гладкость в тебе обозначилась. Иди-ка…

— Погоди…

— А чего годить?

Полина помяла плечами.

— Ну ладно… — махнул рукой Ефим. — Ты бы хоть сама чего рассказала. К примеру, што тебе такое Федька говорил, когда на тебя залазил?.. Интересно.

— Ты об чем это?

— А то не соображаешь?

— Хватит тебе…

Ефим приподнялся на локтях, пристально и долго глядел на Полину.

— А што, если я тебя придавлю счас, курву?

Полина вскинула на него глазами и тут же опустила голову, ответив тихо и равнодушно:

— Это ты можешь. Только не боюсь я тебя.

— С чего бы? — искренне удивился Ефим.

— Да так… Дави. Я свое отжила. Да и тебе твое будущее ни к чему…

Ефим сел, вдавив подбородок в колени.

— Ты в уме, баба? Об чем мелешь?

— Я-то в уме… Сколь мы с тобой прожили?

— Не считал.

— То и оно… Другое ты считал всю дорогу…

— Это што же другое?

— Тебе лучше знать…

— Гм… — задумался Ефим. Злость, ползущая из него, остановилась на полдороге и неожиданно испарилась совсем. — А все ж ты ба обсказала про Федьку… Как он, кобель-то? Может ишшо? Али отстрелена у него рожалка вместе с рукой?

— Дурак ты! — сплюнула Полина.

Ефим захохотал, и хохот его перешел в натужный мокрый кашель.

— Будя. Пошутили. Дак, значит, не боишься ты меня?

— Не боюсь, Ефим Игнатьевич.

— А ведь я и взаправду счас одену исподники, возьму ружье и отправлю тебя, волчицу, к…

— Не пристрелишь, Ефим. Старый ты ужо. Да и бога побоишься…

— Кого?

— Бога…

— Эт-то што еще за холера? Бог… Где он такой живет? Настасьины бреды упомнила? Бог! Да кто он такое? Может, ты и впрямь в него веришь? А? Иди-ка, иди сюда… Ближе… Не бойсь…

Полина подошла.

— Вот мы сейчас проверим, есть он, бог, али нет его… — Ефим замахнулся.

Полина, не мигая, смотрела на него равнодушными глазами. И Ефим вдруг ласково-грубо опустил мокрую ладонь на ее закрасневшееся от банного пыла лицо.

— Сколько волку-то времени?

— Почти полтора…

— Гонялся?

— Нет еще… Но запел нынче… Всю ночь прошлую молился…

— А ты, значит, под волчью песню грешила?

Полина, оторопев от тихоты Ефимова голоса и тона его, грустного и безнадежного, неожиданно для себя обмякла и медленно оползла на пол. А Ефим, попробовав зачем-то рукой брезентовый ремень, которым по-вагонному крепился один конец полка, все так же тихо сказал:

— Видать, не в ту лямку впряглись мы с тобой однажды… Ну, да ладно… Живи… Дело у нас и взаправду на конец идет…

К вечеру между неспешным разговором одолели Афанасий с Федором вторую полбутылку водки и, собираясь приняться за третью, уже во всю силу толковали про жизнь. Кланька, бокастая баба Афанасия, опять жарила сковороду картошки с медвежатиной и, не обращая на мужиков внимания, чего-то мурлыкала под нос. Афанасий Круглов, здоровенный мужчина, сидел на койке, побросав за спину цветастые подушки. Еда и водка стояли возле, на табурете.

Случила их на дружбу давняя уже теперь по годам медвежья охота. В позднюю ту осень обходил Федор глубинный, только что организовавшийся при коопзверпромхозе участок от села Подымахина и знакомился с промысловыми делами на пригольцовых соболиных речках. За Угадаем повстречал на тропе Афанасия, и тот предложил ему пойти обратать берлогу, что недавно открыл в глухом урмане. Пошли, и ладно, что потом обошлось все благополучно…

Хозяин будто ждал их, видимо проснувшись еще в первый приход Афанасия. Он вырвался из чащобника на глубокоснежную прогалину, которую пересекали ничего не ожидавшие мужики. Встречный кустарь смялся под зверем, как солома, и он, поднявшись на дыбь, обрушился на идущего впереди Афанасия. Ни ружья, ничего не успел приготовить охотник, только и сообразил мгновенно поднырнуть под брюхо медведю, спасая голову. Оторопевший на какую-то долю Федор рванул из-за кушака топор и, проваливаясь по пояс в снегу, забуровил на помощь. Вгорячах он промазал по первому разу, и топор врубился не в башку зверю, а в плечо. Тот дико взвыл, отлапился от Афанасия и, укусив себя за больное, встряхнул теперь уже на Федора. Сейчас Афанасий помог однорукому напарнику: лежа полоснул ножом по самому низу медвежьего живота. Снег вокруг окраснелся. Медведь засел на задние лапы, передними, как нарочно, выгреб наружу свои внутренности, а Федор, улучив момент, всадил ему топор в голову. Но не кончилось еще дело, потому как тут же из чащи на истошный рев добитка выскочил на прогал еще один зверь — пестун. Его в упор расстрелял подхвативший свой карабин Афанасий. А чуть позднее углядели мужики, что поспела-таки медведица расчесать Афанасию вместе с курткой и кожу на спине. В общем, обошлось…

Отхлебнув из кружек еще помаленьку, мужики закурили, закашлялись, замолчали, а Афанасий, медленно бася, как бы позабыв, что уже говорил об этом, наново повторил свою историю, в результате которой и затащился он на «мать ее непокосную», койку: