Читаем без скачивания Великий маг - Юрий Никитин

– Он живет рядом, – объяснил я. – Известный писатель. Обожает книги. Явится через десять минут. Он нагребет больше, чем сможет унести.

Она вздохнула, глаза большие и печальные, как на иконе.

– Да сколько унесет… Здесь же миллионы. Только в зале редких книг больше сорока тысяч томов. Есть такие, что мне и не поднять…

– А как другие писатели? – спросил я. – Приходят?

Она со скорбным лицом покачала головой.

– Ни одного. Даже не понимаю.

– Не обижайся на них, – сказал я. – Им стыдно.

– Почему?

– Что ничего не могут сделать. Все-таки писатели всегда называли себя вершителями, указывателями путей, а тут вдруг такой облом! Прогресс прет мимо на всех парах, не замечая их муравьиных фигурок.

Она кивнула.

– Да, я слышала, они ходили к мэру, писали всюду письма…

– Вот потому и не показываются, – объяснил я. – Не хочется признаваться, что не такие крутые и могучие, как выставляли себя перед детскими глазками.

Томберг явился, запыхавшийся, но без тележки, явно не верит, что библиотека вот так просто раздает книжные сокровища. Правда, через плечо дорожная сумка, но он без нее не выходит из дому.

– Здравствуйте, – поклонился он Люсе. – Простите, но я не записан. Так уж получилось…

– Это ничего, – сказала она тихо. – Сейчас уже неважно. Наша библиотека ликвидируется. Через два дня начнут приходить самосвалы, все книги вывезут на… на свалку.

Она с таким трудом выговорила последнее слово, что подбородок задрожал, глаза наполнились слезами. Томберг инстинктивно распахнул руки в отеческом жесте, она прильнула к его груди, слезы побежали по бледным щекам.

Я сказал глухо:

– Петр Янович, Люся вам все покажет. Выбирайте, что вам понравится, перетаскивайте к себе. Библиотека в самом деле закрывается, так что… сами понимаете. Если понадобится машина, свистните. Я рядом.

Поклонился и поскорее отбыл, не могу видеть их лица, у самого горько и гадко. Сам люблю полежать на диване и полистать книгу, все-таки в чем-то приятнее, чем с экрана элбука… но так же точно рассуждали извозчики, сравнивая прелесть езды на телеге, тем более – на тройке, с ездой на отвратительном автомобиле.

Когда говорят, какая это прелесть: перелистывать страницы, вдыхая их пыль, как приятно слышать запах переплета, клея, чувствовать кончиками пальцев бумагу, я тут же представляю лицо форейтора на карете, что с высоты козел или козлов снисходительно и брезгливо посматривает на автомобиль. Ни кнута у несчастного шофера, ни хомута, ни шлеи конской, что так хорошо и просто прекрасно пахнет конским потом…

Машину Томберг не попросил, но когда я вечером на всякий случай позвонил, на экране появилось настолько изможденное лицо, что я воскликнул в ужасе:

– Петр Янович! Что-то случилось?.. Как у вас с сердцем?

Он слабо улыбнулся.

– Наверное, как и у вас. Только у вас покрепче… Но всем нам гадко и тяжело, Володенька. Я таскал книги сколько мог, но и моя квартира не резиновая. Да и старые куда девать?.. Не выбрасывать же…

Я подумал, а почему бы не выбросить старье, там у него хватает и дряни, скопившейся чуть ли не со сталинских времен, но смолчал: для книжника избавиться хоть от одной книги – сердечная боль. А если не просто кому-то подарить или поменяться, а взять и выбросить – это вообще немыслимо. Даже ради лучшей. Здесь разум и чувства схлестнулись, разум говорит: выбери в Некрасовке самое ценное и размести у себя на полках, а свое выброси, однако чувства не желают ничего слушать, вопят в ужасе: но как, как можно выбрасывать книги? Рука не поднимется!

Вот так и зарождается мнение, мелькнула невеселая мысль, что старшее поколение – лучше, а новое – живучее.

– Да, – сказал я, – да… Очень болезненно. Заходите, попьем чайку, у меня хороший тортик… Авось, полегчает.

Он бледно улыбнулся:

– Спасибо, Володенька.

Еще бы не болезненно, сказал я себе, прерывая связь. А что проходило безболезненно? Огораживание, изобретение конвейера?.. Даже извозчики, оставшиеся без работы, и то нападали на автомобили, ломали, уродовали, луддиты чертовы… Все болезни роста, увы, болезненны. Наверное, и молоденькой слабой бабочке, что выдирается из кокона, очень больно. А толстые сытые гусеницы, ползающие рядом, выглядят такими сильными, уверенными, всегдашними.

Огромные самосвалы, груженные доверху, с трудом заезжали на гору и медленно начинали приподнимать кузовы. Задний борт оттопыривался, содержимое вываливалось, рассыпалось низкой горкой, а рядом задирал кузов второй самосвал, дальше – третий, четвертый, пятый, и так дальше-дальше, длинный ряд самосвалов, что как квадратные коробочки, поставленные в ряд над кручей, уменьшаются от гигантских машин до размеров спичечного коробка.

Огромный карьер, из которого несколько лет экскаваторы черпали песок, а «МАЗы» вывозили, медленно заполнялся. Ежедневно около ста машин сбрасывали бумажные книги. Помню, в первые недели здесь уже бродили полусумасшедшие книжники, вылавливали особо редкие или ценные экземпляры, уносили в рюкзаках. Потом постепенно их становилось все меньше, меньше, приходили только самые упорные, уже не столько уносили, видать, некуда, сколько перебирали, перекладывали, иногда составляли в кучки, а потом, махнув рукой, уходили, стараясь не смотреть на брошенных, словно преданных друзей.

За несколько месяцев котлован заполнился наполовину. И хотя сбрасывали в основном только с одной стороны, но книги под собственной тяжестью расползлись, как все та же свежепойманная рыба, что сыплется из поднятого невода, по всему карьеру, постепенно заполняя чашу, поднимаясь к краям.

Томберг, как он сам рассказывал, дважды ездил туда на электричке, в последний раз его привезли на санитарной машине, долго отпаивали сердечными каплями, даже сделали укол. Я принес тогда кофе, но медсестра собственноручно вылила в раковину, пригрозила, что если у пациента сердце остановится, то виноват буду я. Я заверил, что ничего такого не хочу, пусть она командует, а я побуду у нее на побегушках, как мальчик на кухне. Что скажет, то я и сделаю, только бы Томбергу стало лучше.

Ему стало лучше уже через десять минут после укола, а через пятнадцать медсестра отбыла на «Скорой». Я натужно веселым голосом рассказывал анекдоты, сам расспрашивал о молодости Томберга, все старики почему-то на это ловятся, странно уверенные, будто другим это интересно, однако Томберг был в такой депрессии, что даже не ожил, не стал вспоминать про босоногое детство и шершавые ладони отца, про трудности и великие свершения тех лет.

– Володенька, – сказал он шепотом, – но куда мир идет? Ведь без книг – варварство!