Читаем без скачивания Маленькие птичьи сердца - Виктория Ллойд-Барлоу
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я улыбнулась.
– Это не такой интернат, Долли. Что бы Ролло ни говорил, жить дома, в семье все равно лучше. В семье о детях проще заботиться. Дома и условия лучше. Ты бы где предпочла расти – в этом доме или в огромном здании с кучей чужих людей, даже если они все хорошие?
– Но он знает, каково это – жить в здании, совершенно не приспособленном для жилья! С холодной водой в душе и неотапливаемыми комнатами, – Долли горестно надула губки. – Он говорит, что за приютами нового образца будущее. И что детям не место в приемных семьях, которые берут их к себе ради пособия, или в огромных старых зданиях, – она взглянула на меня и неуверенно заморгала.
Видимо, мой аргумент, что она сама росла в семье, не убедил ее в преимуществах жизни с приемными родителями. Долли не понимала, как повезло ей расти рядом с любящей матерью, ведь другой жизни она не знала. Увидев в одном месте кучу резвящихся детей, за которыми следил лишь постоянно сменявшийся неквалифицированный персонал, любой подросток должен был позавидовать их свободе. Но все же это были дети, причем самые уязвимые.
– Хотя в детском доме я точно не хотела бы жить. Даже в новом здании, – вдруг добавила она, и я решила, что, наверно, все-таки недооценила ее привязанность ко мне и к нашему дому. – У этих детей даже нет своих вещей; одежду они берут из общей гардеробной. Я спросила одну девочку, где та купила джинсы, а она ответила, что джинсы не ее. Мне показали место, где они хранят одежду – все разложено по размерам, каждый может взять что хочет. Похоже на магазин, только в нем продается всякая дрянь, – она брезгливо поежилась, безразлично и едва заметно, как отряхивающаяся кошка.
Ужин был готов, мы сели с подносами в гостиной, но Долли ушла, не дождавшись окончания передачи. Выключив телевизор, я услышала, что она говорит по телефону в коридоре. По ее восторженному высокому тону я поняла, что она говорила с Витой.
Сама я стараюсь не говорить по телефону, и если говорю, то только с Долли или коротко и по необходимости. Мать очень беспокоила эта моя неприязнь к телефонным разговорам и однажды, когда я была подростком, она на несколько ужасных недель велела мне подходить к телефону всякий раз, когда тот звонил у нас дома, даже если рядом был кто-то другой. Долорес – та обожала болтать по телефону – и отцу, которому звонили только по работе, настрого запретили брать трубку, теперь это была моя задача. Если кто-то звонил во время обеда или ужина, мы обычно не отвечали, но моя мать даже это правило решила изменить, и, когда за едой раздавалось резкое дребезжание звонка, поднимала вилку и указывала ею сначала в мою сторону, а затем в направлении коридора, где стоял аппарат.
Я дрожала и отвечала бесплотным голосам, не в силах сопоставить их с знакомыми лицами. Меня прошибал пот, к горлу подкатывала тошнота, закладывало уши. Я плохо слышала и передавала бессмысленные сообщения. Потом, услышав первый звонок, я стала выбегать из дома, хоть босая, хоть в пижаме, или прятаться наверху. Я нервничала, даже проходя по коридору мимо молчавшего аппарата. К счастью, мама скоро устала от своего эксперимента по назначению меня семейным секретарем, поняв, что он не приносит результата. Услышав мое невнятное и сбивчивое бормотание, звонившие бросали трубку, а сообщения тех, кто оказывался более настойчивым, доходили до родителей в столь искаженном виде, что мать в конце концов вообще запретила мне прикасаться к телефону, а мне только этого было и надо.
– Ви! Ви! – кричала Долли в коридоре с притворным возмущением. – Ой, не надо. Она передумала. Все в порядке. На этой неделе не надо. Нет, она все равно не подойдет. Она не любит разговаривать по телефону, – она то ли прыснула, то ли презрительно фыркнула. – Представь? Представь!
Я сидела в гостиной моих покойных родителей, немо застыв на двухместном диванчике, который Банни и Эдит из «Дамского этикета» называли оттоманкой. Меня обуяла растущая паника; я так боялась совершить очередную ошибку, что меня словно парализовало. Социальная кома, вот как я это называю. Некоторые замечают это состояние и спешат пройти мимо; я смущаю их или просто им не интересна. Других оно притягивает, и они подходят ближе. Проверяют, жива ли я, втыкают булавки в подошвы или проводят ими по запястью. Так все и начинается.
До конца недели Долли не проявляла интереса к обсуждению дилеммы пятничного ужина, куда нас забыли пригласить. Она знала, что у Виты и Ролло на эту пятницу планы и нас не позвали. Она искала свою любимую блузку и собирала сумку, чтобы поехать на выходные к бабушке и дедушке. Как бы невзначай упомянула, что Король обещал заехать на ферму; ему надо было забрать какую-то сельскохозяйственную технику для второй семейной фермы в Ланкастере, размером поменьше, где он сейчас жил. Долли сказала, что в субботу, как обычно, придет убираться к Вите, а потом вернется на ферму. Вечер пятницы тянулся медленно; я работала в саду, надеясь, что Вита и Ролло выйдут на крыльцо. В девять вечера пошла в дом, надела пижаму, но все еще надеялась, что они постучат ко мне в дверь. На ней будет длинное струящееся платье и золотые цепочки на шее и запястьях. Она будет босиком, с распущенными блестящими волосами, «неприбранными», как говорила моя мать.
Запыхавшись, она нетерпеливо воскликнет: «Жена!
Ты почему еще здесь? Почему не идешь в гости? А ну-ка одевайся!» Но она не пришла, и в конце концов я легла спать в пустом и тихом доме.
Кошачий сон
Под конец жизни у матери как-то случился краткий проблеск ясного сознания, и она со мной заговорила. Я сидела у ее больничной койки и читала книгу; она повернулась и пристально на меня посмотрела. Я чувствовала на себе ее взгляд, но не отрывалась от страницы.
