Читаем без скачивания Другие барабаны - Лена Элтанг

— Хочешь сказать, что не знаешь отставной белобрысой стюардессы по кличке Додо? Разве ее подруга, фрау Матиссен, не кувыркалась здесь, задирая свои старые ноги?

— Погоди, пако, — он покачал головой. — Я знаю одну Додо, но не надо так орать, у меня гости.

— Ты изрядная скотина, Лилиенталь, — сказал я, — а твоя затея воняет найденным на помойке Натом Пинкертоном. Я слишком много тебе рассказывал, я считал тебя другом, я доверял тебе, крашеный ты засранец. Пропусти меня, дай пройти!

— И не подумаю, — он развел руки с костылями, крепко вставая в проеме дверей, прямо, как тигр Бай-Ху у ворот даосского храма. В студии было натоплено, запах кофе и трубочного табака струился из комнаты, мне страшно захотелось отодвинуть хозяина, пройти туда и сесть на подушках у чугунной буржуйки со слюдяным окошком.

— Ли, кто это пришел? — послышался высокий и свежий голос, и мой друг залился тревожным румянцем. Лилиенталь покраснел. Будь это в другое время, я бы расхохотался.

— Я звоню Додо вторые сутки, не переставая, но со мной говорит автоответчик с испанским акцентом, похоже, она на самом деле улетела, хоть раз сказала правду. Скажи мне: где этот невидимый гуру по имени Ласло? Где железный генрих? А может быть, это ты и есть?

— Ладно, — сказал Лилиенталь, вглядываясь в мое лицо с какой-то неприятной тревогой, — пусть я буду железный Генрих. Или даже королевич-лягушка. Дальше ты не пройдешь, говори здесь.

— Я не смог украсть то, что они требуют, и теперь мне конец: у них в руках дядин пистолет, из которого стреляли в датчанку. И сама датчанка, зарытая невесть где, — ноги у меня подогнулись, и я сел на пол, уткнувшись затылком в полу его зимнего пальто, подбитого мехом. Пальто висело там круглый год, у Лилиенталя в студии не было шкафов, он панически боялся моли и хранил одежду во всех углах, а свитера так и вовсе в морозилке.

— Плохи твои дела, — Ли прислонил костыли к стене и опустился на пол рядом со мной. — Я давно начал за тебя беспокоиться, пако. Я еще осенью заметил, что ты не в себе: ты приволок мне сомнительную побрякушку, как будто я скупщик краденого, потом потребовал ссудить тебе десять тысяч и страшно оскорбился, когда я отказал. Потом ты не отвечал на мои звонки и попросил Байшу говорить, что тебя нет дома. А потом совсем исчез.

— Ты был мне противен, вот и все.

— Вас, русских, иногда трудно понять.

— Сам ты русский.

— Погоди, да ты болен, от тебя плывет жар, как от моей печки, — он протянул руку, чтобы погладить меня по голове. — Хочешь аспирина?

Я отвел его ладонь и встал на ноги.

— Ли, ты скоро? — спросили из гостиной.

— Ползи, — сказал я ему, — тебя зовут.

— Шел бы ты домой, — он медленно поднялся, хватаясь за пальто на вешалке, и махнул рукой в сторону двери. — В другой раз поговорим.

Тогда я показал ему средний палец и вышел вон. На обратном пути я свернул себе самокрутку величиной с паровозную трубу и заплутал, свернув не туда и выйдя к мосту возле лагуны, а потом почему-то к Жеронимушу. Вернувшись домой первым утренним трамваем, я поклялся, что не стану звонить предателю, даже если все закончится сумой или тюрьмой. Перед глазами у меня стояло движение его руки, отправляющее меня с глаз долой, как неуклюжего гладиатора.

Через два дня за мной пришли.

Ладно, таков уж Лилиенталь. А что я знаю о Лютасе образца две тысячи одиннадцатого? Почему, размышляя о том, кому понадобилось засунуть меня в тюрьму, я начинаю с него, хотя у меня нет ни оснований, ни резонов, ни одной полудохлой энтимемы? Шутки у Лютаса и раньше бывали скверными, в забаву не годились, взять хотя бы ту старую историю с обрывом.

В восьмой школе у нас был математик, помешанный на альпинизме — молодой полнокровный парень и, как я теперь думаю, отъявленный враль. Этот математик нас с ума сводил, рассказывал про какие-то горы в Забайкалье, где они с другом ночевали в снегу, про лавины, снаряжение, бураны и все такое прочее. Однажды зимой мы с Лютасом решили себя проверить, взяли в сарае старую палатку жестянщика и отправились на обрыв, тот, что по дороге на Бельмонтас, часа полтора ходу от нашей улицы. Мой друг обещал устроить ужин на древний манер — сварить мясо в кожаном мешке, заполненном горячими булыжниками, мясо и камни он собирался добыть в лесу. Когда мы добрались туда и разбили палатку на самом склоне, Лютас предложил спуститься вниз, к речке Вильняле, и мы пошли, вернее, поползли вниз, проваливаясь по колено в снег и цепляясь за кленовые ветки и обледеневшие кусты.

Речка замерзла еще в декабре, но кое-где чернели прогалины, будто пятна на коровьей шкуре, и видно было, как быстро бежит вода подо льдом. Лютас достал из рюкзака кожаный мешок со шнуром, похожий на бурдюк из фильма про Али-Бабу, и велел мне набрать в него воды. Я надел мешок на шею и пошел к ближайшей прогалине, лед был крепким, я не боялся, мне было даже весело, добравшись до середины, я обернулся и помахал Лютасу рукой. Вода показалась мне грязной, речка несла подо льдом всякую дрянь, но я заполнил бурдюк доверху, завязал шнурок и пошел назад, стараясь ступать в свои следы на тонком слое снега. Зимние сумерки уже спустились, белая стена обрыва маячила впереди, но Лютаса я уже не различал, идти с водой было гораздо труднее, несколько раз я едва не шлепнулся на лед и стал смотреть только под ноги.

Надо ли говорить тебе, что, добравшись до берега, я не нашел там своего друга, а задрав голову, увидел, что и палатки на обрыве не осталось, на ее месте торчали колья, казавшиеся снизу двумя пальцами, сложенными в карана-мудру. Поднявшись к месту бивака, я увидел на чистом плотном снегу надпись, сделанную веткой: а теперь медведя убей!

Вернувшись домой к полуночи, полумертвый от усталости — я долго брел вдоль обочины шоссе в сторону города — я упал на кровать и поклялся, что утром разобью Лютасу нос, что бы он там ни говорил. Но утром он явился за своим бурдюком, а когда я сказал, что бросил его в лесу, рассердился и потребовал что-нибудь взамен, потому что мешок он, мол, выменял в школе на целую гору сокровищ. Почему я не выставил его за дверь? Почему я подчинялся ему, как ординарец, и при этом вечно чувствовал себя виноватым?

— Костас, тебе повезло, мне нужен именно такой дом, — сказал Лютас в наш первый вечер на Терейро до Паго. — У меня совершенно безумный сценарий, «замочная скважина», я такого сам еще не пробовал. Во-первых, много возни с техникой, а во-вторых, мои актеры не годятся.

— У тебя своя труппа?

— У меня хороший список, не волнуйся. Технику я достану, а твоим взносом будут декорации и реквизит. Запущенный дом с видом на реку — это то, что надо, гиперреалистический интерьер с ночными гудками пароходов и движущимися огнями. Жаль, что на твоей крыше почти не бывает света, придется аппаратуру тащить по кривым ступенькам.

— Ты будешь снимать эстетский порнофильм?

— Это круче, чем порно, — Лютас поморщился. — Скажем так, правдивее. Мои заказчики знают толк в имитациях, за липу можно и плетей схлопотать.

— Плетей? Да кто они такие?

— Богачи. Охреневшие богачи. Я знаю людей, готовых поставить на кон сотню тысяч, чтобы поглядеть на двух белок, бегущих в деревянном колесе. Проигрывает тот, чья белка раньше сдохнет. А мне платят за подглядывание, соленые слезы и саспенс, актерская игра никому не нужна, разве что в эпизодах.

— Был такой правитель Дионис, — сказал я, — он подслушивал узников в каменоломнях, просто знал особенную пещеру, куда акустика сводила голоса из разных штолен.

— Дионис дурью маялся, а я занимаюсь делом, — он допил вино и встал. — Попробуй и ты себя в деле. Завтра обсудим детали, а теперь пошли спать.

— Похоже, я только и делаю, что обсуждаю детали, — сказал я мрачно, — хотел бы я знать, что за адская машина соберется однажды из этих деталей.

Не прошло и двух лет, Хани, а гул этой машины уже сотрясает мои кости и сверлит мой мозг.

Мне нужны были эти деньги, я задолжал своему мармалье, «Сантандер» грозил мне судом, телефонная компания отключила номер, и еще я хотел купить для крыши лимонное дерево. В тот вечер я пошел спать, а наутро сказал Лютасу, что согласен.

Единственное приключение, доступное трусу, — женитьба, сказал Вольтер. Чушь собачья.

Я — трус, но приключений у меня хватает.

Купила лошадь сапоги,

Протянула ноги.

Поскакали утюги

В царские чертоги.

Остановившись в дверях спальни, я медленно провел лучом по стенам и полу. Глубокое зеркало блеснуло мне в ответ, кровать была ровно застелена, витражный «грабарчик» стоял на своем месте, исчезла только овечья шкура, лежавшая между окном и столиком. Раньше на этой шкуре спала собака Руди. У нее были кварцевые глаза и дымчатая рыжая шерсть, в молодости это было шалое существо, способное носиться по лестницам вверх и вниз, несмотря на хромоту. Старую Руди я нашел в этой комнате в день, когда хоронили тетку, собака беспробудно спала, не слыша людских шагов, хлопанья дверей и звона посуды. Неподвижная, рыжая на белом, она была похожа на клок грязной пены из великанского таза со стиркой.