Читаем без скачивания Новый Мир ( № 9 2004) - Новый Мир Новый Мир

Прошло время, пока мусульмане обнаружили в теле западной цивилизации некие червоточинки, а затем окончательно убедились, что предлагаемое им «яблоко соблазна» наполовину порченое. Эти открытия вдохнули новую веру в ислам и подвигли мусульман на возобновление борьбы с теми, кого они по старой памяти называют «крестоносцами», добавляя к ним еще евреев. «Крестоносцы и евреи» — так теперь определяется враг.

Странное определение, если учесть, сколь далек ныне Запад от крестоносного рвения. Особенно это относится к Европе, спешащей как можно решительнее отречься от своих крестоносных предков. Характерен в этом смысле показанный недавно по нашему телевидению документальный сериал «Крестовые походы» (ВВС), где отношение к крестоносным рыцарям ироническое, ёрническое, а то и прямо издевательское, а к мусульманской стороне, наоборот, — в высшей степени предупредительное. Америка настроена несколько иначе; особенно это относится к ее «фундаменталистскому поясу». Но и американцы из соображений политкорректности всячески избегают проводить какие-либо аналогии между собственными военными акциями и крестовыми походами. Хотя религиозный Дж. Буш-младший, каждый свой день начинающий с чтения Библии, часто ссылается на Бога, чего, кажется, никто из европей­ских руководителей уже не делает.

Правда, в некотором расширительном смысле мусульмане вправе именовать своих противников крестоносцами — имея в виду, что те свободы, какие вызывают неприятие на мусульманском Востоке, могли быть реализованы только под знаком Креста.

Но по существу своему войны в Афганистане и Ираке не имеют ничего общего с крестовыми походами уже по той причине, что являются скорее превентивными войнами в рамках оборонительной в общем и целом стратегии. Показательно, что даже в Соединенных Штатах поднялась волна недовольства американским вмешательством в Ираке, когда не было найдено прямых доказательств того, что там было спрятано ОМУ, иначе говоря, не было найдено прямых доказательств, что Ирак мог непосредственно угрожать американцам.

Единственное, что сближает нынешнюю ситуацию с эпохой крестовых походов, — это то, что мусульмане утратили контроль над Святой землей. Но завладели ею не христиане, а евреи государства Израиль. Мусульмане привычно считают Израиль прозападным государством — и ошибаются чем дальше, тем больше.

«Посадить перекати-поле корешком в землю»

Сочетание «крестоносцы и евреи» подлинным крестоносцам показалось бы парадоксальным, даже оскорбительным. Евреев они жаловали еще меньше, чем мусульман. Тех все-таки уважали как воинов, а евреев — презирали. Крестоносцы еще только направляли свои стопы в Святую землю, а уже вдоль всего пути их следования по Рейну прокатилась волна еврейских погромов. И когда был взят Иерусалим, с живущими там евреями расправлялись нисколько не менее жестоко, чем с мусульманами.

И все-таки некоторая генетическая связь между крестоносным движением и еврейской алией — «восхождением», а в данном случае возвращением на землю предков — по-видимому, существует.

В романе Вальтера Скотта «Айвенго», всеми в детские годы прочитанном, есть такая сцена. Возвратившийся из Святой земли Айвенго и красавица Ревекка оказываются заключенными в одной из комнат замка Фрон де Бефа в момент, когда его штурмует воинство Черного рыцаря. И тут между ними происходит чрезвычайно интересный разговор. Ревекка наблюдает из окна башни за ходом штурма и осведомляет о нем Айвенго, раненого и потому прикованного к своему ложу. Как женщину, битва ужасает ее, а рыцарская жажда славы кажется пустым тщеславием. Айвенго отвечает, что она, как еврейка, не понимает христианского рыцарства и его высоких задач. На самом деле Ревекка понимает и чувствует больше того, что предполагает в ней Айвенго. Битва вызывает в ней «ужас, смешанный с восторгом»; последний проистекает оттого, что вызывает в памяти деяния ее собственных предков. Увы, теперь, как она говорит, обращаясь к Айвенго, «звуки труб больше не оглашают Иудею, а ее униженные сыны стали беспомощными жертвами гонения. Правду ты сказал, сэр рыцарь: доколе Бог Иакова не явит из среды своего избранного народа нового Гедеона или Маккавея, не подобает еврейской девушке толковать о сражениях и о войне».

Допускаю, что эта сцена кому-то впервые подсказала идею сионизма.

Заметим, что Ревекка, пожалуй, духовно выше всех остальных героев романа. «Для баланса» в нем выведен ее отец Исаак, «презренный» служитель Мамоны4.

Сионизм возник в среде глубоко европеизированных евреев, проникшихся идеями и идеалами своего времени (конец ХIХ — начало ХХ века) и далеко отошедшими от религии отцов. Когда основоположник сионизма Теодор Герцль чертил свои планы возрождения еврейского государства в Палестине, в душе его, наверное, пели трубы из «Лоэнгрина» и «Тангейзера», а отнюдь не песнопения царя Давида; он был почитателем Вагнера и микеланджеловского Моисея, ренессансного человекобога, весьма далекого от подлинного Моисея (как заметил один иудейский богослов, то, что увидел Моисей на горе Синай, должно было сделать его скромнейшим из людей).

Идею сионизма выразительно сформулировал М. О. Гершензон: «Надо хоть часть евреев собрать в пучок и прижать этот пучок к земле и держать прижатым до тех пор, пока он пустит корни в землю; тогда через корни станут подниматься из почвы живые соки, ствол оживет; опять расцветет в еврействе национальный быт, а из него родится и плод — национальное творчество... Посадить перекати-поле корешком в землю»5. (Сам Гершензон этой идеи не одобрял, полагая, что задача еврейства состоит как раз в том, чтобы порвать нити, привязывающие человека к земле; не мечтать о крепких стенах Иерусалима, но довольствоваться передвижными шатрами.)

Против сионизма выступил, за некоторым исключением, раввинат, где бы он ни находился. Раввины как раз мечтали о крепких стенах Иерусалима (традиционное приветствие иудеев на протяжении многих веков: «До встречи в Иерусалиме!»), но свято верили в пророчество: «Кто рассеял Израиля, Тот и соберет его» (Иер. 31: 10). Не дело рук человеческих пытаться восстановить порушенное Божьим попущением.

Но сионисты не были религиозными людьми; они хотели создать на земле Палестины «нормальное» светское государство, которое заняло бы достойное место в европейской (именно европейской) «семье народов». Уж если евреи Дизраэли и Гамбетта сумели управлять великими европейскими державами, рассуждали они, то в новом Израиле тем более найдутся люди, способные встать у кормила власти и обеспечить ему всю полноту государственности. И они привезли с собою в Палестину всю цветовую гамму европейских воззрений — от идеологии пионеров, осваивающих «пустыню» (американский пример), и колонизаторского рвения до социализма, зовущего к единению с другими народами (в данном случае с арабами), и даже толстовства.

С советских времен понятие «сионизм» отягощено у нас отрицательными значениями, от которых оно с большим трудом освобождается. И не все знают, что в первые десятилетия ХХ века сионизм встречал в Европе и Америке почти всеобщее сочувствие. Гершензон был почти прав, когда писал, что он «вызвал всеобщую симпатию во всем цивилизованном мире»6. Сочувствие излучают, например, адресованные ранним сионистам строки Бунина (1908):

Но в прах отцов вы посохи сложили,

Вас обрела родимая страна.

В ней спят цари, пророки и левиты.

В блаженные обители ея

Всех, что в чужбине не были убиты,

Сбирает милосердный Судия.

Правда, на Судию, как уже было сказано, сионисты не полагались, рассчитывая лишь на собственные силы. Редко кто из них мечтал приникнуть к Стене плача. Плачущий сионист — такая же несуразица, как и плачущий большевик. Они хотели показать миру, что еврей может быть не робким угодником и не расчетливым торгашом, но пахарем и воином, поднявшим выроненные много веков назад щит Давида и меч Бар-Кохбы. И даже если сам Б-г (как принято писать у иудеев) говорит «нет», сионист не колеблясь бросает Ему вызов. Владимир (Зеев) Жаботинский:

Пусть Божий меч на страже перевала,

Но мы пройдем ему наперекор7.

Будущее еврейское государство, Altneuland, Герцль представлял ближневосточным Зигфридом (а была еще в Германии сионистская организация, именовавшая себя «Германские тамплиеры»!), Жаботинский — Ильей Муромцем. Имагология стран пребывания владела их воображением даже больше, чем Книги Царств.