Читаем без скачивания Дубровинский - Вадим Прокофьев

– Где он, кстати? В Москве?

– Нет, потолкался, потолкался в белокаменной и уехал в Иваново.

– Ну что же, я ведь тогда ему акафист прочел па-счет того, что вы в конце концов правы, отстали мы малость. Прикажете проходить искус до конца, снова в район?

– Район от вас не уйдет. Считайте, что вы закреплены за Рогожско-Симоновским. От него и в Московский комитет войдете. Но пока есть одно очень важное дело – поставить свою газету, свой комитетский орган. Андрей Квятковский уже хлопочет, и вам нужно заняться этим. Официальным представителем от МК в редакцию войдет Васильев-Южин.

Квятковский хлопочет? Значит, где-то тут и Мирон и Голубков. Старые друзья еще до октябрьских дней обосновались в Москве. Соколова осенью выпустили из Лукьяновки, и Дубровинский встретился с ним, но толком и поговорить не успели.

Сошлись через несколько дней. Действительно, Квятковский подключил Соколова и Голубкова к организации издания. Это хорошо. У них опыт. Правда, до сего времени им приходилось ставить подпольные типографии. Как оказалось, основать легальную газету, большевистскую при этом, пожалуй, труднее, чем наладить ее регулярный выпуск в подполье.

Мирон рассказывал, что ему удалось договориться с жуликоватым, скользким и изворотливым издателем и владельцем типографии Холчевым. Он пока либеральничает, хотя его бульварный листок «Вечерняя почта» всеяден. Противно, конечно, иметь дело с этаким типом, но есть и преимущество – заказов у сего господина с гулькин нос, а в типографии имеется свободное место.

Достать разрешение администрации не удалось, но в настоящий момент это и не так важно. Газета выйдет явочным порядком. Квятковский и Мирон уверены, что пора начинать рекламную кампанию.

Дубровинскому не очень-то по душе такая самонадеянность новоявленных издателей. И он плохо верит в либерализм Холчева. Но делать нечего, надо готовить первый номер.

Иосиф Федорович переселился в помещение редакции. И спал там на кипах каких-то газет и журналов.

А днем в редакции вечная сутолока. Приходят студенты и курсистки, рабочие и журналисты. И несут, несут корреспонденции.

Кончался ноябрь, и неимоверно выросло влияние социал-демократов, и особенно большевиков, на рабочих в профессиональных союзах, окружных деревнях.

Либеральная буржуазия уже позабыла о былых своих мечтаниях и металась в трепете. Трепетали и царские слуги.

Московский градоначальник барон Медем в рапорте министру внутренних дел 16 ноября писал:

«18 октября, неожиданно для московской администрации… появление высочайшего манифеста нарушило нормальную жизнь и дало возможность революционной партии дерзко проявить о своем существовании, причем на генерал-губернаторском доме взамен национальных флагов появились какие-то красные знамена с революционными надписями, и эти подошедшие к дому анархисты вынудили у генерал-губернатора, а затем и у прокурорского надзора о немедленном освобождении всех арестованных по политическим делам, что и было спешно выполнено».

Немецкий барон явно не ладил с русской грамматикой и был страшно растерян – подумать только, губернатор и охранники не посмели удалить с губернаторского дома красные флаги! А ведь на них было написано: «Долой самодержавие!»

Медем заявил о своем «физическом изнеможении» и попросился в отставку. Николай II на рапорте перепуганного градоначальника начертал: «Грустно».

Императору было не просто грустно, самодержавие чувствовало себя как на горячих углях.

Всероссийская октябрьская стачка уже вплотную ставила вопрос о вооруженном восстании. И в этой атмосфере всеобщего возбуждения московский пролетариат во всеуслышанье провозгласил своим единственным вождем и руководителем Российскую социал-демократическую партию большевиков.

Дубровинский с удовольствием читал постановление собрания рабочих ряда фабрик и заводов Замоскворецкого района от 27 ноября 1905 года:

«Отныне мы признаем защитницей и выразительницей наших интересов Росс[ийскую] с[оциал]-д[емократическую] р[абочую] партию и только под ее руководством будем вести дальнейшую борьбу как с капиталистами, так и с правительством.

Мы шлем своим товарищам, рабочим всей России, свой горячий привет и приглашаем их на дальнейшую борьбу за свободу пролетариата…»

Ну конечно же, это постановление, это обращение, это «приглашение» должно быть опубликовано в первом же номере «Вперед».

Материалов набралось много.

Но этот прохвост Холчев!..

Все случилось так, как и должно было произойти. Когда первый номер был готов и оставалось только его отпечатать, Холчев потребовал разрешения администрации. И надо было видеть, как этот господинчик кривлялся, прикладывал руки к груди, заверяя, что это, разумеется, пустая формальность и он сам всегда был за явочный порядок… Но инспектора!.. Они ведь такие бюрократы, и он во имя же интересов издателей «Вперед» не может рисковать закрытием типографии.

Соколов и Квятковский глаз не смели поднять на Иннокентия. Что теперь делать? Добывать разрешение? Поздно. Искать нового издателя – где гарантия, что новый в последний момент не приложит ручки к груди и тоже не будет ссылаться на формалистов инспекторов?

В Московском комитете напомнили – есть старое разрешение на издание библиографического еженедельника «Книжный рынок». Решили набрать это название в заголовок мелким шрифтом, а крупно – «Вперед».

Типография на Тверском бульваре, редакция в фешенебельном доме на Никитской. Управляющий домом какой-то полковник, не то в отставке, не то – шут его знает, во всяком случае монархист. Заключая договор на помещение, не стесняется – вовсю костит манифест, ирода Витте и прочих христопродавцев из чиновников и немцев.

Деньги за аренду потребовал чуть ли не за полгода вперед. Когда же получил отказ, согласился и на месяц, – видно, дела у домовладельца не блестящие.

Утром 2 декабря члены редакции торжественно приготовились встретить первенца нового большевистского издания. От начала Тверского бульвара до Никитской рукой подать. Но прошел час, другой… Вдруг в редакцию врываются два брата Мураловых – работники экспедиции новой газеты – и, перебивая друг друга, путано рассказывают, что ломовик, на котором везли тираж, был окружен какими-то «неизвестными», один схватил лошадь под уздцы, остальные вмиг расхватали кипы газет и начали рвать их, топтать, раскидывать…

Все были ошеломлены этим известием. Конечно, никто не сомневался, что декларированная манифестом свобода печати – это только фраза, что на деле существует лишь свобода погрома печати. Удивляло другое – как черносотенцы пронюхали о часе, когда из типографии повезут тираж? Этот час нигде в рекламных объявлениях, конечно же, не упоминался, и незачем это было делать.