Читаем без скачивания Детство (Повесть) - Айбек

— По теньге за фунт. Почти даром, как вода в арыке. Очень дешево, светы мои.

Начинается великий торг. Поспорив, погорячившись, мы договариваемся по теньге без пятака за фунт и берем на шесть монет — половину нашего капитала. Хозяин отвешивает нам персики, стараясь подсунуть побольше раздавленных, гнилых, уже почерневших. Мы укладываем их в большущую корзину, прихваченную из дома. Покидаем базар и бегом спешим к Балянд-мечети.

На перекрестке у Балянд-мечети много чайных и мелочных лавок. Мы располагаемся на корточках на берегу водоема, поставив перед собой корзину.

— А ведь у нас весов нет, Тургун? — вдруг вспомнил я. — Что теперь будем делать, а?

— Стой, в кладовке у дяди я видел какие-то весы, — вспомнил Тургун. — Я сейчас сбегаю и принесу. Я быстро… Я остался у корзины один. Мимо Проходят люди, большие И малые, а на персики никто и не глядит даже, никому до них дела нет. Если и появлялся какой покупатель, то шел прямо к Лавкам напротив и покупал там свежие, хорошо созревшие персики.

Вернулся Тургун с весами — каждая чаша с котел, цепочки — одна короче, другая длиннее, есть даже веревки вместо цепочки, гири — фунтовик обыкновенный, а вместо полуфунтовика кусок жженого кирпича.

— Продал что-нибудь? — спрашивает Тургун.

— Нет, покупателей нет.

Изредка к нам подходят мальчишки, старухи. Спросят о цене, постоят, постоят и уходят: «Гнилые они». Наконец, когда мы, подавленные неудачей, теряем всякую надежду, у корзины останавливается какой-то паренек. Повертел в руках персики, спрашивает:

— Почем они?

Мы вдвоем принимаемся нахваливать:

— Редкостные персики! И дешевые! По теньге за фунт!

— Свешай полфунта.

Тургун расправляет весы, отвешивает и, для почина, с походом:

— Вот, друг, какая сторона тяжелее — твоя!

Поздним вечером, когда на улице прекращается всякое движение, усталые, с весами под мышкой и с корзиной на голове, мы возвращаемся на свою улицу. Злосчастных персиков кое-как продано всего два-три фунта. Тургун подавлен, сердится, нервничает:

— Что ж я скажу отцу?

Мы оба обдумываем, как нам быть. Я, как кассир, еще и еще раз пересчитываю деньги. Подвожу итог:

— Три теньги и четыре копейки с полушкой. — Оставляю у себя мелочь, а три теньги протягиваю Тургуну, — Вот, бери три теньги. Отдай их отцу. Завтра мы пораньше встанем — и на базар. Продадим, друг, обязательно! Так что не огорчайся, входи домой веселый, чтоб старик не догадался, как у нас идут дела. А персики припрячь подальше.

Мне нравится бывать у ремесленников — медников, жестянщиков, сапожников и слушать их рассказы, шутки остроты.

— Ремесло медника — самое высокое, самое редкостное из всех ремесел. Оно досталось нам от праотца Адам а. А ему дано было по воле всевышнего архангелом Джабраилом, да пребудет над ним мир, из пределов райских. Так записано в уставе нашего цеха — цеха медников! — трогая длинную бороду, говорил мне старый Медник.

— Самое благое и угодное богу занятие — бакалейная торговля, уверял меня лавочник Карим. — Бакалейщик удовольствует нужды людей, снабжает их всем необходимым. Вот, скажем, торговля солью. Соль — это приправа, какая делает нашу пищу съедобной и вкусной. Тысячу раз клади мяса, сала в котелок, а без соли пище вашей грош цена.

Я внимательно слушаю медников, лавочников. А когда наскучит, иду к сапожникам в одну мастерскую, в другую.

Вот маленькая тесная мастерская против Балянд-мечети. Имени сапожника я уже не помню, это безносый (на месте носа у него прилеплен кусок толстой белой бумаги), но до смерти франтоватый мужчина лет, наверное, тридцати, а, может, и меньше, не знаю. На голове у него всегда новая тюбетейка с вышивкой «цветы на лугу», на кистях рук нитки разноцветных бус. Особенно смешили меня эти бусы. У него был ученик, паренек лет семнадцати по имени Абрар, ради которого я собственно и заходил сюда почти каждый день.

Переступив порог мастерской, я приветствую мастера:

— Здравствуйте, мастер! Как дела? — и опускаюсь на корточки поближе к двери.

— Неплохо, братец, неплохо. И поговорить есть о чем, — улыбается мастер. Раскраивая на колоде кожу, он начинает без умолку болтать о всякой всячине.

Абрар, сидя у окошка на низенькой табуретке, продолжает молча заниматься своим делом. Потом вдруг спрашивает меня:

— Ну, Мусабай, как идет учение?

— Да все по-старому, надоело уже! — отвечаю я.

Мастер подхватывает:

— Э, учение это — дело сытых, бог для них придумал школы, а беднякам — куда там! Говорят, главный добыток — от ремесла прибыток, братец мой Мусабай. Шей ичиги, кауши, стрижкой-брижкой занимайся, становись медником, лавочником, или вот, как мы, сапожником, словом, учись добывать себе на жизнь. Доброму молодцу и сорока ремесел мало, говорят старики, — учись ремеслу.

— Ваша правда, мастер, ремесло — это клад. Но самый большой клад — это школа, учение! — блеснув в нашу сторону умными глазами, говорит Абрар.

— Ишь, разошелся! — усмехается мастер и тут же протягивает мне глиняную чашку. — А ну, племянник, беги, принеси воды!

Я охотно выполняю его поручение. Бегу к водоему, здесь же на перекрестке. Зачерпнув полную чашку воды, возвращаюсь в мастерскую.

Вслед за мной в мастерскую входит приятель мастера, трамвайный рабочий, довольно убого одетый мужчина лет тридцати пяти. Едва поздоровавшись, он громко, во весь голос (такая у него была привычка) начинает что-то рассказывать мастеру.

Абрар молча тачает шов. По его лицу, по глазам видно, что он глубоко задумался о чем-то своем.

— Я работаю на Пьян-базаре, — говорит приятель мастера. — Трамвайные пути открываю то в одну, то в другую сторону.

— Ключи от трамвайных путей у тебя, говоришь? — . смеется мастер.

— Да, вы угадали, мастер. Если бы я чуть задумался, прозевал, и трамвай вместо одних путей покатил бы по другим, тут началось бы такое светопреставление — не приведи бог дожить до такого дня! — говорит рабочий. — Потому-то и нужно быть всегда настороже. Занятие мое не плохое, только жалованья маловато, чтоб его. Впрочем, кое-как хватает на пропитание моим цыплятам. Погонщики трамвая и ярлычники-билетеры получают получше. Но все равно из прибыли, какую дает трамвай, девять частей из десяти попадает в мошну хозяев! Поняли, друг? Вот, в чем вся беда!.. — Он на минуту задумывается и ведет речь дальше: — Николая скинули, и для таких, как мы, солнышко взошло вроде. Только поводья все еще в руках у богачей. Впрочем, ладно, пусть их, время теперь как-никак наше, мастер, в конце концов мы все возьмем в свои руки. У рабочих есть организация. Друзья мои и меня каждый день приглашают, вступай, мол, к нам, в профсоюз. А я, несчастный, русского языка не знаю, неграмотный — ни книгу почитать, ни газету — куда мне? — Он кидает под язык целую горсть насвая и задумывается.

Тут вдруг поднимает голову Абрар.

— Нет, братец! — горячо говорит он. — В организацию рабочих вы вступайте, и чем скорее, тем лучше. А читать, выучите азбуку и довольно, — читать не такое уж трудное дело!

— Да неужели?! — удивляется и радуется рабочий. — Тогда, пожалуй, надо подумать, посоветоваться с домашними.

— Веры ислама надо держаться! — говорит мастер. — Досточтимые улемы умеют различить, где белое, где черное, вот с ними и посоветуйся.

— Улемы, улемы! — сердится Абрар. — Нет, дядя, вам лучше всего держаться своих друзей-рабочих!

Беседа продолжается долго. Мастер и рабочий говорят о жизни, о дороговизне, о войне. Я развожу клейстер, смолю дратву и по-своему стараюсь разобраться в том, о чем идет речь.

А на закате солнца бегу домой.

По своему обыкновению я выхожу к Балянд-мечети.

На перекрестке только и разговоров, что о дороговизне, о росте цен на ячмень, пшеницу, жалобы, сетования…

Захожу в мастерскую знакомого парикмахера, общительного и словоохотливого человека.

— Что сидите, заскучали, или дело идет вяло? — спрашиваю, подсаживаясь.

Парикмахер потягивается: «Ху-у-у!», стонет: «Ох, ох, спина!». Потом говорит:

— Жить трудно, дружок. Дома пусто, в ячменном хлебе, и в том нужда. Наши почтенные баи не перестают кутить. Денег у них целые листы, полны кувшины золота.

Вот оно как вертится, колесо судьбы, чудачок! Во всем свете дрянь-дело!

Я молчу, выжидаю, глядя на него. Парикмахер продолжает:

— Эй, послушай меня! Учитель твой отсталый человек, сгореть ему в могиле. Только и учения у него — коран да хафтияк.

— Ваша правда, очень все по-старинному, вы угадали.

— Учись, и все-таки учись, дурачок. По-русски учись, изучай русский язык, большая польза будет. Россия — огромная могучая страна. Рабочие, мастеровые, — он понижает голос до шепота, — рабочие, мастеровые говорят: земля, заводы, фабрики — все это принадлежит народу, понял ты, а? — И еще тише. — Но канители много предстоит, Мусабай. Владельцы земли, хозяева фабрик, заводов, богачи Туркестана выставляют вперед Временное правительство, обманывают народ. От тех, кто читает газеты, слышал я, будто в Петрограде члены правительства, богачи требуют продолжать войну до победы, проклятые! Да, братец, время трудное, беспокойное.