Читаем без скачивания Дневники. 1918—1919 - Михаил Пришвин

— А не послушаются?

— Другой придет, сильнее меня — остановит.

— Ну хорошо, он остановит, враги помирятся, поцелуются, и один пойдет в особняк, другой в подвал, и опять все по-старому.

— И очень хорошо!

— Капиталист будет опять наживаться.

— Почему наживаться: ему, может быть, нужно долги заплатить, а не наживаться, это смотря какой капиталист, капиталисты разные.

На дорожку теснится к цветочной клумбе. Выкрик из толпы:

— А когда же конец войны?

— Гражданской? когда будет один класс.

— Когда это будет?

— Когда?

— Брат мой, никогда не будет конца, вы проповедуете вражду и зло.

— А вы мир, который хуже войны.

— Я проповедую мир с братьями и войну с самим собой.

Тогда вдруг поднимается хохот в толпе, все хохочут. Через толпу пробивается белый старик, сторож сквера, с вынутой из решетки зеленой палкой с гвоздиком на конце и разгоняет палочкой с гвоздиком всю толпу, приговаривая:

— Я вам дам траву мять, я вам дам цветы топтать!..

С хохотом расходятся все. На лавочках буржуазия, барышни говорят:

— Занятно, познакомились с народом.

— Стало быть, выбран.

— Кто его выбирал?

— Триста лет прошло: память потерялась.

— Нет, ты вспомни, кто его выбирал?

— А ты мне скажи, кто нынешних выбирал, тех, кто теперь царя снимает?

— Рабочие и крестьяне.

— Так-то ли, брат мой?

Сегодня издевательство над «статуем» дошло до последнего: на шее веревка, к носу приставлена лестница, между створками короны, там, где раньше крест был, теперь человек копается, будто в мозгу, и водружает наконец туда мачту.

— Недоволен, сердится!

— Еще бы, раньше, бывало, приходили старушки и крестились на него: он задом к храму сидит, а они крестятся на него.

— Задом к храму, лицом к трактиру.

— Кто же нас теперь оборонять будет!

Матерая женщина с умным крепким лицом уговаривает сидящих на каменной стене горничных:

— Милые мои, а служить все равно надо, я двадцать пять лет у господ жила, и никто меня не обидел, оттого, что я себя знаю, я такая ведь: самовар зажгла, чай засыпала, пока чай настоится, я двадцать дел переделала, кто с меня спросит и кто посмеет обидеть?

Нынче царь стоит без скипетра, руки нет, вместо руки дыра, лестница из-под носа убрана, веревки на шее нет, без скипетра, без рук вид его много лучше: мягкость, кротость, лицо его становится похоже на лицо человека, который только что в ужасных мучениях умер, и лицо его, искаженное страданьем, мало-помалу начинает светлеть, устанавливаться.

В Москве: 25 Июня — 29 Июля. Встреча с Семашко и пересмотр большевизма, конец немцам.

Гершензон — уют, диван, дом коммуны, тринадцатый Соломон, солнце в колодце. Брюсов: болезнь его, на службе, в особняке на бульваре. Вячеслав Иванов: «Богоотступничество и "пуп отрезать от Бога"[121]«. Профессор геологии Иванов: «Статуй безвреден». Вячеслав: «Статуй жив, если его разбивают, значит, жив!» — «Статуй безвреден: я двадцать пять лет в Москве и ни разу его не видел». Анна Николаевна Чеботарева сказала о Москве и Петербурге Алексею Толстому: «Я патриот Москвы!»

31 Июля. Вчера, 30-го Июля, мы подошли к памятнику — головы уже не было, как в «Руслане», голова огромная[122] — десять наших голов — лежала среди груды черных частей «статуя», мальчишки в пустые глаза бывшего царя просовывали кулачонки, хватали за усы, все было похоже на часть какого-то фантастического поля сражения, с огромной головой и рукой, сжимающей скипетр, сам статуй без головы с торчащей из шеи мачтой был страшен, как огромный обезглавленный труп, а сегодня он без плеча кошмарно страшен.

Последние наши слова о памятнике, что давил он, как низкий потолок давит голову.

Поднимается какая-то новая политическая волна, мы снова накануне чего-то и снова из всяких мелких случаев готовы создавать себе перспективу какого-то освобождения.

Редко бывает так - складывается, что если можно, то это и нужно, счастлив, кто жил так и не одумался и живет так до последнего часу своего...

Наверху — опираясь на мрамор, стоял седеющий господин в ожидании (памятник разбирают), дама, он спустился, поцеловал руку и, взяв под руку, подошел с дамой к памятнику. Что видели, что слышали? и потом ходили цветником и скрылись в Староконюшенном.

1 Августа. От царя остались только кресло и сапог[123]. Рабочий большевик собрал митинг и говорит, что, может быть, скоро мы погибнем, но не погибнет... он не мог найти подходящего слова, ему подсказали: «идея».

Максималист с чехословацкого фронта, мальчишка, рассказывает с наслаждением о победах, расстрелах, они спасают Россию, и хорошо это, но зритель оставляет душу свою на стороне погибающего...

Из слухов, написанных на листе в кафе журналистов: Петербург взят англичанами — нелепица!

4 Августа. В «Русских Ведомостях» было напечатано тогда, что правительство собирается ассигновать сколько-то миллионов на пополнение русского флота.

Я говорю матери:

— Вот безобразие!

 Она говорит:

— Нужно же защищать государство!

— Нужно, — отвечаю, — эти деньги тратить на обучение народа, когда народ просветится, он поймет социализм, и тогда защищать государство не будет нужно.

Теперь тот же разговор вели между собой Россия-мать и Керенский-сын.

Николай Дмитриевич Кондратьев. Блудный сын возвращается: он смертную казнь признает, выходит из партии, хочет основать крестьянскую демократическую газету — он больше не интеллигент. Большевик Семашко другим путем возвращается: через демагогию падая в стихию народа.

Явление максималиста с чехословацкого фронта. Потому максималист, что ценным считает действие, а не слова. Как он расстреливал комиссара:

— К стенке!

Тот умоляет, клянется, что он будто против большевиков.

В него стреляют, он падает, но еще жив, в него еще раз стреляют, и, умирая, он бормочет:

— Да здравствует советская власть!

Русский социализм характерен отказом от личного — если завязывается личное, даже, например, художественное творчество — социализм прекращается. Это общее дело: интернационал — общее дело, отечество — общее дело.

Отечество и Социалистическое Отечество.

Написать действующих лиц русской революции.

6 Августа. Политика стала личным делом такой же ценности и необходимости, как обеспечение своей семьи мукой, чаем и всякой всячиной, необходимой для ежедневного проживания. Наша хозяйка уехала с детьми отдыхать в Тамбов, и мы без нее должны сами хозяйствовать: убираем комнаты и разговариваем о чехословаках.