Читаем без скачивания Дежурные по стране - Алексей Леснянский

Пока Левандовский и Бром связывали ремнями разъярённого Стёгова, у меня родился план. Я написал записку, в которой говорилось о том, что мы совершим акт самосожжения, если нам будут мешать проводить акции протеста. Потом пацаны подписались под моими словами, и я передал записку сержанту, сказав ему, чтобы он предъявил наш ультиматум начальству. Менты поблагодарили меня за охранную грамоту и ушли. Майор, конечно, долго чертыхался, что он этого так не оставит. Стёгов, видите ли, его честь задел. Как можно задеть то, чего нет? Поделом менту. Не фиг было лыбиться.

23 января. 2000-ый год.

Власти почему-то мало интересуются нами. Странно. Очень странно. Мне даже кажется, что все эти два дня верхи были усыплены какими-то мистическими силами, чтобы мы успели врасти в площадь.

Весь день дул пронизывающий ветер, но никто из ребят не жаловался. Пацаны были одеты в форму фашистов; они решили не снимать милитаристскую одежду, пока не искупят вину перед Россией. Ещё месяц назад я даже в самых радужных мечтах не мог себе представить, что буду стоять рядом с ними, а теперь вот стою. Это счастье, которое я ничем не заслужил. До встречи с Левандовским души этих ребят напоминали грецкие орехи в скорлупе, но с помощью отбойного молотка моему другу удалось добраться до ядрышек. Парни стали голыми. Им стыдно, и это делает их беззащитными. Я боюсь за них. Если при мне кто-то посмеет упрекнуть их прошлым, то я за себя не ручаюсь.

Левандовский становится опасным. Он — боец баррикадного толка. Таким людям надо или всё, или ничего. Он неистово любит Родину, а так нельзя. Если она не ответит ему взаимностью, он убьёт и её, и себя. Сегодня его выхолостили правозащитники, и я им благодарен. Алексей увяз в прениях с этими лодырями, утомил язык, и шельма Магуров, таким образом, выиграл ещё одни сутки. Завтра предстоит трудный день, потому что я уже не знаю, как дальше удерживать друга от гибельного мятежа. Мне кажется, что я вскрыл сущность Левандовского. Он относится к типу святых преступников, которые могут принести России страшные беды. Наша история уже знала таких. Заблуждения и ошибки людей, подобных Алексею, приносят в сто раз больше вреда, чем преступления настоящих злодеев.

О нас уже знает весь город. Знает, но молчит, и это расстраивает парней, хоть они и делают вид, что им всё равно, что «народ безмолвствует». А я рад, что события развиваются именно так, а не иначе. За нами внимательно наблюдают. Люди должны убедиться в том, что наш протест — это искренняя жертва Авеля, а не искусственная — Каина. Интересно, как долго нас будут проверять? Я готов ждать столько, сколько потребуется, потому что мне нужно, чтобы нас поддержал народ, а не радикальные элементы, ненавидящие существующий строй.

Боже, дай нам всем терпения. Гражданское общество — это, к сожалению, не антоновское яблоко с привычным вкусом, а экзотический ананас, покупка которого, кажется, дорого нам обойдётся. Никто из нас не знает, что это за фрукт, с чем его едят и с какой стороны к нему подходить. Одно точно: за него придётся заплатить высокую цену, потому что в наших садах он не растёт, а импортный продукт — это всегда три цены плюс катаклизмы в желудке, который может переварить картошку, морковку и даже железо, но не чужеземный ананас. А переварить надо, чтобы нас уважали и в собственной стране, и за кордоном. Как не крути, а пионеров гражданского общества всё равно пронесёт. Выражение «меня пронесло» потом будут употреблять и те, с кем на стройке приключился понос, и те, кого миновала чаша сия. А что делать? К кому обратиться? Может быть, у президента есть архитекторский план ГО? Думаю, что нет. Никто ничего не знает. Никто, кроме студента первого курса, группы 99-6, Магурова Якова Израилевича. А ведь всё просто. Отстаивай интересы незнакомых тебе людей, как свои собственные, — вот тебе и всё гражданское общество. Терпи бумага, сейчас сматерюсь. Сука-а-а, подхвати воспаление лёгких или лучше того — превратись в ледяную статую на главной площади Республики, и шанхайцы обязательно получат новые квартиры.

24 января. 2000-ый год.

На гражданском фронте без изменений. Чтобы избежать провокаций со стороны проснувшихся властей, мы обложились журналистами, как студенты — книгами. Теперь нас, кажется, никто не тронет, так как в этой стране всё ещё демократия, несмотря на то, что многие с этим не согласны. Как же не демократия, когда демократия? Полная свобода в выборе смерти. Хочешь — умирай с голоду, хочешь — загибайся от водки, хочешь — подыхай от наркотиков или, скажем, от безысходности. Например, мы с парнями твёрдо намерены погибнуть от холода. А что? Я слышал, что лёгкая смерть; цветочки перед кончиной мерещатся.

Сегодня мы не выкрикивали лозунгов, ни с кем не вступали в разговоры, никому не давали интервью. Стояли молча, и, кажется, наговорили своим молчанием на тысячу книг. Горстка людей становится совестью города. Тридцатиградусный мороз закрепил на наших лицах выражение олимпийского спокойствия, с которым мы вышли на площадь в семь часов утра и разошлись в час ночи. Челюсти застыли. Брови, ресницы в инее. Грозная картина. Если за окном было минус тридцать, то наша компания выглядела на все шестьдесят ниже нуля. Завтра мы будем давить под восемьдесят, послезавтра перевалим за сотню и т. д., пока холодный январь не покажется жарким июлем по сравнению с нами.

Заболел Крест. У него поднялась температура, и он еле стоял на ногах. Когда мы предложили ему пойти домой, он послал нас туда, где за свою короткую жизнь мы уже не раз бывали и ещё не раз побываем. И после всего этого кто-то смеет списывать Россию; героев у нас на тысячу лет вперёд припасено. Мы связали Креста, постановив, что отвезём его в больницу силой, но не тут то было. Он начал кричать, что покончит с собой, если ему не дадут спокойно сдохнуть за шанхайцев. Крест хочет быть таким, как дед, а для этого, по его словам, надо непременно за кого-нибудь сдохнуть. Мы начали его уговаривать, напирая на то, что сейчас мирное время и умирать за людей совсем необязательно, а он, знай себе, твердил, что времена всегда одинаковые и что он крепко решил сдохнуть, иначе дед, погибший на фронте, будет лучше его. Вот такое у Креста наивное соревнование с предком. Короче, мы отошли от больного и заняли свои места, потому что на таких ребят не действуют никакие аргументы. В ту минуту я подумал, что, если республиканские власти не разродятся сегодня, тогда завтра мы будем стоять, а Крест — лежать. При надобности мы все поляжем вслед за этим парнем, поэтому никто не похвалил его за проявление гражданского мужества. Мы ничем не хуже товарища, и наши деды тоже кое-чего стоили. Мой, например, погиб в белорусских лесах, прикрывая отход партизанского отряда. Он спас сорок человек от верной смерти, но сегодня меня этот факт не радовал. Если Кресту, чтобы сравняться с дедом, надо умереть всего лишь один раз, то мне придётся умирать, как минимум, раз пятьдесят. Почему? Да потому, что сорок спасённых человек — это, на самом деле, сотни спасённых людей, если вспомнить о том, что каждого мужика дома ждали семьи. Жаль, что у кошки десять жизней, а у меня — только одна. Мне не удастся переплюнуть деда. Спасибо, партизан. Удружил внуку. Я прямо сержусь на тебя, солдат. Хоть бы уж какую-нибудь записку черканул, которая научила бы меня любить людей так, как это умел делать ты.

Сцену с Крестом оператор местного телевидения снял на камеру, но ему пришлось отдать нам плёнку, так как мы не хотим ни показухи, ни того, чтобы горожане поддержали нас из жалости к больному парню. Даже мне было бы противно увидеть по телевидению самопожертвование нашего товарища, несмотря на то, что я обещал сделать парней мучениками. Плюс ко всему ругань Креста не украсила бы эфир, хотя лично я, например, давно пришёл к выводу, что все дежурные от Калининграда до Дальнего Востока имеют полное право использовать в речи нецензурную брань, потому что романтики и идеалисты со своим фиалковым языком явно не справляются с ситуацией. Мы с ребятами чем-то похожи на бойцов штрафных батальонов времён ВОВ. Атака. Вместо традиционного «ура» душераздирающий мат. Победа или смерть. Наверное, со стороны на нас страшно смотреть. Это закономерно. Мы не можем выглядеть красиво, так как искупаем совокупную вину трёх предыдущих поколений.

Когда Крест потерял сознание и упал, мы не подняли его и запретили подходить к нему журналистам. Стёгов произнёс:

— Пусть лежит. Он прилёг отдохнуть, потому что просто устал со всеми нами. Если сейчас хоть кто-нибудь из наблюдателей сдвинется с места, чтобы помочь нашему товарищу, то можете мне поверить, что завтра город будет хоронить двадцать молодых трупов.

Полагаю, что в тот момент у нас были такие лица, посмотрев на которые люди перестали сомневаться в том, что Виталий выразил мысль всех дежурных без исключения. Через пять минут Крест пришёл в себя, самостоятельно поднялся и, виновато улыбнувшись, попросил прощения за то, что вздремнул на посту. Этот парень не из тех, кого надо жалеть. Он сам кого хочешь пожалеет. Левандовский подошёл к больному, похлопал его по плечу и, оскалившись, пригрозил: