Читаем без скачивания 13 маньяков - Александр Матюхин

Небесный подошел и встал за спиной. Пашка слышал, как он дышит.

– Отправляйся в последний путь, пап, – тихо сказал он.

Из приоткрытого рта Григорьева посыпались на землю разноцветные искорки. Потом пропали и они.

Пашка осторожно прикрыл Григорьеву глаза.

А теперь что? Он выпрямился, обогнул машину. Планов было громадье. Перво-наперво выбраться из проклятого курортного городка, где ничего хорошего уже давно не осталось.

Повернулся. Небесный человек стоял у открытого багажника, держа книгу под мышкой. Выпотрошенные листы в беспорядке торчали из-под мягкой потрепанной обложки.

– Пожалуй, кое-что вкусное найти здесь, это самое, можно, – задумчиво сказал Небесный, вытаскивая из багажника клубок внутренностей. – Не французский сыр, конечно, но выбирать не приходится…

– Покажешь дорогу? – спросил Пашка.

– Я теперь с тобой надолго, – отозвался Небесный, не поднимая головы.

Пашка вытащил из бардачка плеер и наушники. Старая французская мелодия вперемешку с ночной прохладой. Это успокаивает. Воткнул наушники, включил. Мир преобразился в нечто. Это нечто было теплое и влажное, гладкое и пушистое. Пашка посмотрел на небо, в томной звездной глубине которого лениво перекатывались набухающие кляксы. Потом перевел взгляд на Небесного человека. Тот молча, не отрываясь от трапезы, указал на дорогу, ведущую прочь из города. И Пашка пошел туда, в темноту, не оборачиваясь.

А Небесный вскоре насытился и, бесшумно ступая босыми ногами по земной тверди, отправился следом за тем, кого предстояло еще многому научить.

Маньяк № 7

Владислав Женевский

В глазах смотрящего

Я ненавижу весь проклятый человеческий род, включая себя самого.

Честно зеркалу в ванной глаза в глаза смотри,

Все свое в горсть собери и поцелуй изнутри.

Родинка на щеке – слишком крупная, чтобы сойти за милую. Скорее клякса, бесформенный силуэт какой-то амебы. Другая щека голая, но не чистая: если всмотреться, видны забитые поры. Как червоточины в трухлявом бревне. Между щеками невзрачный нос – не большой и не маленький, не картошкой и не пуговкой, с невыводимым прыщом под левой ноздрей. Или правой?

Плохо нарисованные брови. Из коричневых полос, оставленных дешевым карандашом, торчат редкие ворсинки. Чуть ниже – глаза. Вообще-то они не блестят даже на солнце, но в таком освещении кажутся особенно тусклыми, неживыми. Как там говорят про рыбу – странное такое слово? Стылая? Снулая, да. Снулые глаза. Ни цвета, ни выражения. Волосы тоже бесцветные, мышиные. Тонкие потрескавшиеся губы, микроскопический подбородок. Вялая детская шейка. Никакой симметрии.

Зачем такое фотографировать?

Кира щелкнула по крестику в правом верхнем углу.

Так пристально она не разглядывала себя уже давно. Кажется, с младших классов школы. Тогда родители и сестра еще поддерживали в ней веру, что она самая красивая девочка на свете, что когда-нибудь она станет кинозвездой, или графиней, или лунной принцессой. Но постепенно подружки стали обгонять ее во всем – росте, стройности, чистоте кожи. Их лица больше походили на те, что смотрели с телеэкранов и журнальных обложек. Она же осталась маленькой, сухонькой, серенькой. Груди у нее так и не появилось. Если в Кире и было что-то красивое, то имя. Но его никто не замечал – как раскрашенные наличники на заброшенной избе.

Кира снова щелкнула мышью. Такой же серой, как и она сама.

Снимок получился смазанным, словно лицо поймали в движении. Фона было не разобрать – посредине темно-красная полоса, сверху и снизу посветлее. И повсюду мелкая сыпь – вроде бы ее называют зерном. Даже ее допотопный телефон справился бы лучше.

Но она никогда не фотографировала саму себя. Стас ее – тем более. Только кошек, иногда странные деревья и капли дождя. Все это она показывала сестре, та радостно сюсюкала и в ответ присылала кадры из другого мира – пальмы у голубого моря, Павел с дочкой на руках, сама Вика в панамке и розовом топе, новые обои, новая плитка в ванной, зеленая маленькая «мазда», снова Павел, Настенька уже ходит, а это наша ши-тцу, ну разве не прелесть…

Вот и сегодня от нее пришло письмо – все как обычно, Пашу обещают повысить, приезжай на новогодние, ну что ты там торчишь одна, родители тоже скучают.

И еще одно, с неизвестного адреса. Неизвестного и нечитаемого – из всех символов Кира узнала только собаку. Остальные видимого смысла не имели – стрелки, треугольники, арабская вязь и какие-то совсем уже экзотические закорючки. Обычно она читала даже спам – ей приятно было думать, что многодетные матери из Нигерии и секретари британской лотереи обращаются именно к ней, когда просят перевести хотя бы сотню долларов на счет в швейцарском банке или, наоборот, призывают поскорей забрать выигрыш, миллионы и миллионы фунтов. Чего-то подобного стоило ожидать и на этот раз, но текста в письме не было, только картинка в приложении. Что-то в миниатюре настораживало, и Кира, рискуя нахватать вирусов на рабочий компьютер, загрузила файл.

Ей совсем не нравилось это лицо. Она от него почти отвыкла.

«Кто вы такой? Где вы сделали эту фотографию?»

«Больше не пишите мне, я обращусь в полицию».

«??????»

Так и не придумав ответа, она закрыла браузер и вышла из системы.

Как всегда, в этот час в библиотеке стояла мертвая тишь. Среди книг и картотечных шкафов Кире было уютней, чем дома, поэтому она каждый вечер задерживалась. Но сегодня вместо привычных теней по углам клубилась холодная чернота, а ряды стеллажей как будто сдвинулись плотнее, образуя незнакомый, враждебный лабиринт. В уснувших дисплеях призраками помигивали люминесцентные лампы. Из матовой тьмы на Киру смотрело то самое лицо, бледная незаконченная маска. Только глаза запали еще глубже, провалились в никуда.

Она сдернула со стола ключи и сумочку, с вешалки – пальто и беретку, торопливо огляделась, выключила свет, заперла дверь и зашагала к лестнице. В университетском подвале летом можно было замерзнуть, зимой – свариться заживо, но в октябре библиотекарей и их клиентов угнетал лишь спертый воздух, словно пропущенный через тысячи легких и списанный в утиль. Сейчас Кире дышалось особенно тяжело. Крашеные зеленые стены влажно поблескивали в полумраке, играя с ее тенью. Прежде она не замечала, в каком подземелье работает, какой неестественный свет обмывает ее с восьми до шести, а иногда и дольше. Почему теперь? Хорошо, что на ней были кеды, – не хватало еще эха от каблуков.

Зайцем проскочив два лестничных марша, Кира вынырнула в вестибюль, пересекла мраморную пустошь и сдала ключи сонному охраннику. На улице ей стало чуть спокойнее: там были люди, машины, цвета и звуки. Моросил невидимый дождь, близилась ночь. В мокром асфальте плавали оранжевые фонари.