Читаем без скачивания Чертова дюжина ножей +2 в спину российской армии - Федор Ошевнев

Интересно, а почему это и на «гражданке», и в армии с человеком начинают лихорадочно работать только уже после произошедшего ЧП, но никак не до него?

Чего уж там темнить — к службе я был просто не готов. Теперь-то точно ясно: читай там или какое хваленое кино про армию смотри — все одно: пока сам в этот кипящий котел не попадешь, до конца вкуса всей кухни не прочувствуешь. В книгах-то и фильмах, если и найдется на втором плане разгильдяйский солдат, к концу тома или ленты такой однозначно перевоспитывается, а ребята отслужившие и про «дедовщину» в красках рассказывали, и про другие геройски-неуставные дела.

Врали и они. Но куда меньше, чем в фильмах. А книги вообще желаемое за действительное выдают. Я их, правда, на эту тему и читал-то негусто. Зато четко помню: нигде не проскользнуло и строки о том, что, например, в армии командир может тебе приказать исполнить все, на что его фантазия сработает, — хоть в голую задницу себя чмокнуть, а ты… Пожалуйста, жалуйся. Но только после строгого и точного исполнения приказа. Главное же — в военной системе по-иному нельзя: ведь если каждый солдат вдруг да вместо исполнения конкретно порученного в приказном порядке дела начнет его теоретически «обсасывать», развалится просто наша армия.

Родился я в маленьком райцентре под Москвой. Там и жил до учебы в ПТУ. Мать работала на мясокомбинате, в коптильном цехе. Приворовывала малость — как все. А отец был слесарь-сборщик в автосервисе. Тоже ловчил-левачил, но покруче. Со временем приучился и полюбил без меры пить. Бывало, бушевал с пьяных глаз, так мы с матерью уходили ночевать к соседке.

Когда я еще учился в седьмом классе, мать легла в больницу — я тогда не уточнял, зачем и почему. Через несколько дней, бледная, вернулась домой. А вечером заявился пьяный в дупель папаша. Пожрал чего-то на кухне — и к матери в комнату юрк, а там начал орать и чего-то требовать, только непонятно было, чего именно. Мать еле слышно плакала, я в своей комнате тоже, а дверь к родителям была закрыта.

Утром «ненаглядный» предок, проспавшись, свалил на работу, а мать позвала меня и попросила сходить за соседкой. Простыня под мамой была вся в крови, и говорила она еле-еле. Я очень испугался, что мать так кровью подплыла, заревел, но к соседке сбегал. Она тут же вызвала «скорую», а мне сунула бутербродов и быстро в школу выпроводила — я еле успел чаю выпить.

В конце занятий ко мне подошла классная руководительница и сказала, что я должен крепиться, потому что моя мама умерла, и повела к себе ночевать. Я не хотел верить, плакал…

Позже узнал, что мать, оказывается, пришла после аборта, а отец взял ее силой, и за ночь потом она потеряла столько крови, что в райбольнице не спасли. Не знаю как, но от тюрьмы отец отвертелся. Пить стал еще хлеще, часто меня бил, и я убегал все к той же соседке. Так шло до лета после восьмого класса.

И вот в июне батянька пришел домой непривычно трезвым и начал втирать мне мозги про «новую маму», то бишь мачеху. Я рассудил, что родную мать уже не вернешь, а так отец, может, хоть пить бросит. Словом, не возражал, чтобы мачеха к нам жить перешла. Только вышло еще хуже: явилась в дом мурластая «двуспальная» тварь с рыжими кудряшками и картошечным носом, и они на пару с предком лакать стали.

Своих детей у этой суки не было, а меня она сразу возненавидела. Люто. Из дома гнала чаще, чем отец. К соседке сердобольной мне неудобно было постоянно проситься ночевать — она меня называла «сиротой при живом отце» и никогда не отказывала в койке и какой-нибудь еде по утрам, но теперь я уже понимал, что одинокой женщине обуза. Старался ночевать по-теплому в шалаше у реки, а зимой в котельной, где через сутки старик один компанейский кочегарил. Вечерами же слонялся по городу, завел новых дружков, повзрослее и поагрессивнее. Хотя они надо мной за мелкий рост постоянно измывались, но от чужих, не из нашей компании, защищали и как-то незаметно выучили драться, и даже неплохо. Особенно четко два подлых удара освоил. В общем, я еле-еле окончил девятилетку, можно сказать, из милости классной.

До сих пор не пойму, как при таком раскладе ни разу не залетел на горячем в ментовку. А ведь было за что, и не раз!

Отца к тому времени, по инициативе все той же классухой, хотели лишить родительских прав, но опять пожалели он клялся и божился, что «изменит образ жизни», а сам все жрал и жрал водяру литрами. Автосервис папаньке давно дал пинка, но он сумел пристроиться в бригаду грузчиков на мясокомбинат — помогли материны связи.

Я хотел пойти учиться в ПТУ в нашем городке. Но педерастка-мачеха отвезла мои документы в другое училище — в соседнем райцентре за пятьдесят километров. Так меня совсем почти выгнали из квартиры в пятнадцать лет и материально практически не помогали. А на хрена?

Делать нечего, стал через пень-колоду учиться и жить в общаге, а вечерами подрабатывал, разнося телеграммы. За всякие поздравительные вести адресаты меня иной раз оделяли деньгами: бывало, червонцем, а бывало — ну, это сильно изредка — и целой сотней. Пару раз даже за праздничный стол усаживали: у одной бизнес-мадам на юбилее я бутербродами с икрой и балыками чуть не до блевотины обожрался…

Все бы ничего, но четверо старшекурсников повадились ходить по комнатам и отбирать стипендию и родительские или какие другие деньги у тех, кто послабее. Я же был на курсе самым маленьким и понимал, что со всеми сразу никак не сдюжу. Вот если бы один на один… Но они всегда вваливались кодлой.

Когда эти гады у меня в первый и последний раз стипуху вытрясли, я, в натуре, несколько дней ходил полуголодным, одалживаясь на пирожок. И как назло в те дни за хорошую телеграмму кто бы хоть рублишко сунул — так нет! Хорошо еще, аванс на почте скоро получил.

Все деньги я теперь стал прятать вне комнаты. Кодла меня не раз била, потому что не могла выискать в карманах, койке или тумбочке даже мелочи, а жратвы я, в отличие от других, на вечер не запасал. Старался питаться в сравнительно дешевой столовке, она единственная поблизости работала допоздна. Старшекурсники злились, что я постоянно пустой, колотили меня по-всякому, даже головой об стенку, и, наконец, забрали хороший теплый свитер, который мне незадолго до смерти связала на вырост мать.

После такого наглого грабежа меня, можно сказать, переклинило: в общаге это была единственная вещь, напрямую связывавшая меня с покойной мамой. И тогда я съездил домой и через одного дружка разжился кнопочным ножом-выкидушкой.

Когда кодла старшекурсников в очередной раз завалила к нам в комнату, я молча бросился в атаку, чего никто из них никак не ожидал.