Читаем без скачивания Дублинеска - Энрике Вила-Матас

Час спустя воображение и память переносят Рибу в одну грозовую ночь в конце шестидесятых годов у леса на Коста-Брава. Все смешалось, небо потемнело, поднялся ветер и принялся рисовать пылью и песком на обожженной земле вначале завитки и воронки, а потом, неожиданно, паутину, складывающуюся у него в мозгу в навязчивую геометрическую поэму. Он вспоминает, что в тот день был еще очень молод и не только не издал ни единой книги, но и не знал, чем будет заниматься дальше. Он был бы ужасно удивлен, если бы ему сказали, что сорок лет спустя он захочет вернуться в этот день и в эти условия, то есть захочет снова оказаться у леса, измочаленный ураганом и ничего еще в жизни не достигший.

Утихомирив разгулявшуюся в памяти бурю, Риба возвращается в дублинскую ночь – по сравнению с его воспоминаниями, она кажется ему сейчас тихой и спокойной. Он стоит у дверей бара, вышел, чтобы глотнуть свежего воздуха.

Это теперь моя страна, думает он.

Когда открывается дверь заведения, до него доносятся звуки «Walk on the Wild Side», песни, неизбежно вызывающей у него ощущение Нью-Йорка. Его друзья тоже уже выходят на улицу и, кажется, тащат за собой гомон и суету, царившие внутри. Внезапно все замечают, что похолодало, и теперь им осталось только поймать такси и добраться до центра. Туман плотно облепил ограду кладбища, оттуда до сих пор выходят посетители.

Взгляд Рибы мечется между присутствующими и задерживается на небольшой группе – эти не из бара, они с погоста. Рядом с ними, но чуть поодаль, словно вынырнул из ниоткуда, стоит высокий долговязый тип. Он явно один. Откуда он взялся? Это тот же самый юнец, что утром был на площади у Зала собраний. Похожий на юного Беккета. Круглые очки в черепаховой оправе. Худое костистое лицо. Орлиные глаза, глаза хищной птицы, что летает высоко и видит далеко, даже ночью. Он кутается в потрепанный бежевый дождевик и смотрит на Рибу с напряженным вниманием, словно ощущает полет духа и не хочет никого заразить своей скрытой несчастливостью, которую излучает его птичье лицо.

Он не выглядит несчастливым, но Рибе хочется думать, что юноша только что испытал ощущение, знакомое любому смертному с литературными претензиями, убедившемуся в том, что его творчество позволяет ему услышать шелест крыльев гениальности. Разве не может оказаться так, что творчество этого юноши заключается в том, чтобы в тайном смирении учиться видеть и запоминать, а потом расшифровывать и рассказывать? Если это так, загадка разгадана. Но Риба сомневается, что все так просто, и потому с опаской спрашивает Рикардо, не знает ли он, кто тот долговязый тип в макинтоше. Амалия ловит такси. Уолтер всматривается в мглистый горизонт в поисках другого такси. Бев и Нетски учтиво спорят, кто поедет с Амалией. Наконец, Нетски проигрывает битву и смотрит на отъезжающее такси с той же покорностью, с какой обычно смотрят на могильщика, обматывающего гроб веревками перед тем, как опустить его в яму. Уолтер, лучше прочих разглядевший похоронное выражение на лице Нетски, продолжает высматривать второе такси.

Риба провожает взглядом незнакомца в макинтоше, видит, как тот медленно погружается в туман и несколько секунд спустя гаснет, растворяется в нем и больше не появляется. Что с ним стало, когда клубящаяся тьма поглотила его? Дракула исчезал так же. И не просто исчезал, он сам превращался в клубы тьмы. Интересно, только он его видел? Снова спрашивает у Рикардо, обратил ли тот внимание на юнца в макинтоше, который с утра попался им на площади у Зала собраний. «Какую самозапутанную загадку сознательно задал себе, однако не разрешил Блум, поднявшись, передвигаясь и собирая многочисленные, многоцветные и многообразные предметы одежды?» С какой легкостью, это с ума сойти, он растворился в тумане, что твой Дракула. Во времена оны на этой самой божьей нивке мистер Блум встретился со своим творцом.

Если у меня есть автор, думает он, не исключено, что у него такое лицо.

– Так всегда происходит, – говорит Рикардо. – Вечно кто-нибудь объявится, о ком ты отродясь не слыхивал.

Июль

За неимением выбора луна светит над миром, где ничто не ново.

Идет дождь. Полночь. Кажется, чем дольше сидишь в качалке, тем лучше она принимает форму тела. Титаническое похмелье. Невыразимый страх, что почки взорвутся, и он умрет на месте. Холодный пот. Боязнь, что завтра рано утром Селия его бросит. Боязнь страха. Ледяной пот. На часах тоскливого ужаса полночь.

Время: воскресенье, полночь, 20 июля.

Место: пятый этаж многоэтажного здания в северном районе Дублина.

Настроение: неудовлетворенное. Он ненавидит себя за свою вчерашнюю ошибку и за свою неуклюжесть, за то, что так и не сумел встретить писателя, чьи сны выходят за пределы мира, писателя, способного выстроить мир по-другому. Великого творца, анархиста и архитектора одновременно. Одного-единственного по-настоящему гениального ему бы хватило. Того, кто способен перекопать и восстановить заново обыденный пейзаж реальности. Кого-нибудь. Живого или мертвого… Все более холодеющий пот.

Физическое состояние: леденящее. Сильная головная боль. Ощущение никчемности.

Детали: чемодан и саквояж – не на лестничной клетке, потому что кто их знает, здешних соседей, а в прихожей – указывают на то, что у спящей сейчас в комнате Селии из-за вчерашнего, да и сегодняшнего тоже лопнуло, наконец, терпение. Сегодня она хотела дать ему последний шанс, но когда вернулась днем со своего долгого буддийского собрания, он предстал перед ней таким невменяемым идиотом, что, судя по всему, завтра Селия от него уйдет.

Действие: умственное, без паллиатива. Из-за очевидной профессиональной деформации, – чтения чрезмерного количества рукописей, и среди них ни одного шедевра, – Риба все буквальнее читает историю своей жизни. Сейчас он сидит в кресле-качалке – после того, как весь день промаялся похмельем, а потом в надежде прийти в себя выпил две «кровавые Мэри» – и пытается восстановить события вчерашнего ночного ужаса. В нем нарастает паника, он боится, что воспоминания будут чересчур отчетливы и что, припомнив все, он немедленно умрет. Его грызет совесть из-за того, что он снова запил, и он подумывает повернуться спиной к неприятным, хотя и волнующим воспоминаниям минувшей ночи и отгородиться от них первой попавшейся книгой – а попался ему старый сборник лекций по зарубежной литературе, прочитанных Владимиром Набоковым в Корнеллском университете. Он надеется, что от чтения умной книги его опять начнет клонить в сон, но спать ему не хочется, он и без того проспал весь день. Он надеется избежать опасного компьютерного гипноза, ему не хочется, чтобы Селия, проснувшись, обнаружила, что он снова впал в состояние хикикомори – заслуженно или нет, но это его состояние раздражает ее с каждым днем все сильней.

После двадцати шести месяцев полного воздержания он совершенно забыл, как худо бывает, если накануне перебрать. Кто бы мог подумать. Кажется, головная боль потихоньку проходит. Но неконтролируемое жужжание и угрызения совести сверлят не хуже дрели. Жужжание – вероятно, близкий родственник его писательской болезни – сбивает его с толку и отчего-то вызывает у него нелепое и навязчивое воспоминание о списке подарков на их с Селией такую уже далекую свадьбу: весь этот жалкий и обескураживающий набор светильников, ваз и сервизов. Все очень странно. Если он не ничего не предпримет, кресло окончательно примет форму его тела.

Другие детали: кресло-качалка из неполированного тика, согласно гарантии, оно не должно трескаться, гнить и скрипеть по ночам. Небо, едва видное в щель между портьерами, странного оранжево-фиолетового цвета. Дождь льет все сильней, сейчас он просто хлещет по стеклу. С того момента, как Риба вошел в этот дом, его вниманием завладела репродукция, хозяин квартиры пристроил ее у окна, это «Лестница», маленькая картина Эдварда Хоппера. Мы словно смотрим сверху на сбегающие к открытой двери ступени, а за дверью виднеется непроницаемо-темная масса деревьев или гор. Риба чувствует, что ему окончательно отказано во всем, что предлагает геометрия дома на холсте. Открытая дверь – не кроткий пейзаж между внутренним и внешним миром, но парадоксальное указание не двигаться с места.

– Выходи, – говорит дом.

– Куда? – спрашивает пейзаж снаружи.

Это ощущение сводит его с ума, сбивает центр тяжести, выводит его из себя. Он хочет незаметно попросить помощи у Набокова. И тут же на миг сосредоточивает внимание на огромной луне и на том, что видит снаружи. Похмелье, проливной дождь, «Лестница» и это чудовищное небо – это его путы, они привязывают его к невыносимой тоске. И еще – к игре. На секунду, как это уже не раз случалось в его жизни, игра переплетается с тоской. У него мерзнут ноги, может быть, из-за похмелья, а может, из-за игры, тоски и лестницы, по которой он спускается, кажется, в глубину собственного мозга.