Читаем без скачивания Imprimatur - Рита Мональди

Я вздрогнул. Подозрения в отношении отца Робледы получали подтверждение. Не без гадливости увидел я, как наш лекарь извлек из своей сумки пузырек с дохлыми жуками.

– Шпанские мухи, высушенные, – выхватив двух золотых с зеленью жуков, провозгласил он, размахивая ими у меня перед носом. – Не менее чудодейственны, чем пиявки. А кроме того, возбуждают половое влечение.

Он принялся толочь их над куском влажной марли, приготовленной для компресса.

– Ах вот как, у иезуита ревматизм! – по прошествии некоторого времени воскликнул Дульчибени. – Тем лучше, перестанет повсюду совать свой нос.

– О чем это вы? – спросил Кристофано, измельчая жуков с помощью небольшого ножа.

– Вы что же, не знаете, что орден иезуитов – рассадник шпионов?

Я задохнулся. Сейчас я узнаю что-то очень важное. Но поскольку Кристофано эта тема не заинтересовала, Дульчибени не стал ее развивать. Пришлось вмешаться мне.

– Это вы серьезно?

– Уж куда серьезнее! – убежденно отвечал Дульчибени.

Его послушать, так иезуиты были не только мастерами слежки, но и требовали, чтобы эта привилегия оставалась за их орденом, а любой, занявшийся тем же без их позволения, нес наказание. Прежде, до появления иезуитов, в интригах вокруг апостольского престола участвовали представители других орденов. Но после того как этим занялись последователи святого Игнатия, они сумели отвратить прочих. А все потому, что у понтификов всегда была надоба знать о самых потаенных делах государей. Когда стало ясно, что никому не превзойти иезуитов в этой области, папы провозгласили их героями: посылали в самые важные точки европейской политики, поддерживали их издавая буллы и даруя привилегии, отдавали им предпочтение перед всеми другими орденами.

– Простите, – возразил Кристофано, – но как они могут преуспеть в этом, если им запрещено посещать женщин, все всегда выбалтывающих, находиться рядом с преступниками либо просто ведущими неправедный образ жизни, да и…

По словам Дульчибени, все было просто: понтифики отдали в руки иезуитов таинство исповеди, и не только в Риме, но и по всей Европе. Исповедь позволяла им знать об умонастроениях как богатых, так и бедных, как королей, так и простолюдинов. А главное – проникать в замыслы советников и министров, состоящих на государевой службе: с помощью отработанной риторики они выпытывали у своих подопечных тайно вынашиваемые намерения.

Дабы целиком посвятить себя этой задаче и извлекать все большую выгоду, иезуиты добились от Святого Престола освобождения от иных обязанностей. А их жертвы тем временем попадали в расставленные сети. К примеру, представители королевской семьи Испании всегда пользовались услугами иезуитов в качестве исповедников и потребовали того же от министров на всех подчиненных испанской короне территориях. Иные государи, которые до того жили не тужили и знать не знали о хитрости иезуитов, стали думать, что эти отцы обладают каким-то особым даром, необходимым для таинства исповеди, и последовали примеру испанских правителей.

– Но должны же были их разоблачить, – вставил тосканец, в то время как панцири жуков трещали под его бистуреем.

– Оно, конечно, так, да только когда их хитрость бывала раскрыта, они переходили на службу к другому государю, всегда готовые предать и его. Вот отчего их любят и ненавидят в одно и то же время, – продолжал Дульчибени, – ненавидят за шпионство и предательство и любят за то же; презирают за то, что они добиваются наибольших выгод для своего ордена и губят множество народу, и любят за то, что лучших шпионов не найти. В сущности иезуиты заслуживают этой привилегии, ведь другие терпят поражение, не успев приступить к делу. Если иезуиты за кого взялись, они прилипают к нему что смола, ни за что не отделаешься. Во время восстания в Неаполе было забавно наблюдать, как они мертвой хваткой вцепились в Мазаньелло[102] по поручению вице-короля Испании и в вице-короля Испании по поручению Мазаньелло. А действовали так ловко, что никто в обоих станах ничего не заподозрил, в общем, не щадили ни волков, ни овец…

Кристофано наложил Дульчибени компресс, после чего мы удалились. Он целого вороха мыслей у меня гудела голова: подозрительные ревматические боли отца Робледы, открытие того, что этот испанец с младых ногтей научился не столько молиться, сколько идти по следу. Мои догадки все больше подтверждались.

Только я собрался подняться к себе (я так уходился, что нуждался в отдыхе), как заметил, что подозрительный иезуит покинул свою комнату и отправился к соседствующему с кухней нужнику. Упустить такой случай я не мог: потихоньку поднявшись по лестнице на последний этаж, я толкнул дверь комнаты иезуита. Но было поздно, он уже возвращался.

Пришлось уйти ни с чем.

Прежде я заглянул к своему хозяину, возлежавшему на постели, и помог ему освободить кишечник. Он задал мне ряд сбивчивых вопросов относительно своего здоровья и пожаловался на сиенца, обращавшегося с ним как с мальчишкой и скрывавшего от него правду. Я как мог успокоил его, напоил, поправил подушки и долго гладил по голове до тех пор, пока его не сморило.

Наконец-то я мог запереться у себя в комнате, достать дневник и записать в него – правда, довольно сбивчиво – события последнего дня.

После чего рухнул без сил на постель. Однако я и тут не сдался без боя и ушел в мысли, теснящиеся в мозгу, пытаясь придать им хоть какую-то стройность. Страница библии, подобранная Угонио и Джакконио, возможно, принадлежала Робледе пока он не потерял ее в подземной галерее, пролегавшей под площадью Навона, – значит, он и был похитителем ключей и имел доступ к подземелью. Помощь, оказанная мною аббату Мелани, стоила мне нескольких минут неописуемого ужаса, а также схватки с двумя зловонными существами. Разрешилось же все с помощью трубки, использованной Атто для их устрашения вместо пистолета. Второй раз он преуспел, обманув посланцев Барджелло. Благодаря ему чума не подтвердилась и контроль за нами впредь будет менее строгим. Чувство признательности и восхищение, внушаемые мне аббатом Мелани, значительно уменьшили недоверие, которое я к нему питал, и я даже с некоторым душевным подъемом ожидал той минуты, когда мы вновь пустимся по следу злоумышленника. Было ли нам невыгодно то, что аббат подозревался в причастности к политическим интригам? Скорее наоборот: благодаря его уловке мы были спасены от перевода в лазарет. Кроме того, он открылся мне, что свидетельствовало о его доверии. Он присвоил себе незаконным образом бумаги Кольбера, однако, как он сам объяснил, это было прямым и неизбежным следствием его преданности французскому королю, и не имелось никаких фактов, доказывающих обратное. Внезапно перед глазами вновь возникла картина человеческих останков, обрушившихся на меня, и я с содроганием прогнал ее прочь. Волна благодарности к аббату накатила на меня: рано или поздно я не удержусь и поведаю другим постояльцам о той ловкости, с какой он приручил двух страшных бродяг и, перемежая угрозы с посулами, поставил их на службу собственным интересам. Именно таким и рисовался моему воображению тайный агент французского короля, оставалось лишь сожалеть, что не хватает ни знаний, ни опыта, необходимых, дабы должным образом воспроизвести на бумаге его чудесные деяния. Сколько всего свалилось на мою бедную голову – и сеть потайных ходов, и погоня, и смерть при загадочных обстоятельствах одного из постояльцев, и наконец, история Фуке, считавшегося мертвым и обнаруженного доносителями Кольбера на улицах Рима! Я просил у Неба лишь об одном – чтобы однажды мне было позволено описать все это в качестве газетчика.

Тут со скрипом открылась дверь (видимо, я недостаточно плотно закрыл ее), я успел увидеть чью-то тень, вскочил и бросился к двери. Выглянув в коридор, приметил силуэт Девизе с гитарой в руках.

– В чем дело? Вы не даете мне спать! – возмутился я. – Да и Кристофано запретил расхаживать повсюду.

– Взгляни сюда, – проговорил он, указав на пол.

Только тогда я заметил, что ступаю по дорожке из крошечных кристалликов, чье поскрипывание сопровождало меня с тех пор, как я встал. Я дотронулся до пола.

– Вроде бы соль, – высказал предположение Девизе. Я поднес кристаллик ко рту.

– И правда соль, – опечалился я, – но кто ее рассыпал?

– А не…

В тот же миг он протянул мне свою гитару, и его последние слова потерялись в ночной тиши.

– Что вы сказали?

– Дарю ее тебе, – хохотнув, произнес он, – раз уж тебе нравится, как я играю.

Я был тронут. И вообразил, что способен извлекать приятные звуки и даже нежные мелодии, коснувшись тугих струн. «Почему бы не приступить сразу к исполнению того незабываемого рондо? Стоит попробовать прямо в его присутствии, пусть я и навлеку на себя его насмешки», – подумал я. Левой рукой я взялся за гриф, а правой испытал упругость струн инструмента, так ценимого самим королем Франции. И тут кто-то стал трясти меня за плечо.