Читаем без скачивания Любовь и разлука. Опальная невеста - Сергей Степанов

– Истинно дурачок! – подхватила тетка. – За таких жирных тайменей можно было алтын выторговать, а он полушку вернул! Говоришь, он портной добрый! Н-да, шов ровный, не всякая златошвея так искусно поправит. Вот что, вели ему прийти к нам на двор в Верхотурье. Найдется для него работа.

– Скажу, боярыня, непременно скажу. Завтра же придет. Вы покормите его объедками. Сгодятся помои, которые скотине выносят. Платить ему не надо, все равно он денег не возьмет.

Марья недоумевала, о какой работе толковала тетка. Но тетка давно все обдумала. Она везла тюк мехов, часть из которых потихоньку купила в Тобольске, часть выпросила в подарок у кодской княгини. Тетка надеялась, что не вечно же им скитаться по Сибири. Придет время, смилуется великий государь и вернет ссыльных домой. Если не провинившуюся невесту, то хотя бы ее безвинную родню. Следовало заранее придумать, как вывезти мимо таможни драгоценные меха, коими славилась Закаменная страна. Припомнив случай с воеводой Буйносовым-Ростовским, тетка решила усовершенствовать испытанный способ. Не жадничать и не зарываться, как князь, а пошить шубы только для себя и мужа. Говорил же таможенный голова, что по одной шубе на человека разрешается вывозить. Тетка тешила себя надеждой, что история с воеводскими мехами не повторится.

Дурачок Сенька исправно явился на зов и взялся за пошив шуб. В первый же день, проверив его работу, тетка осталась недовольной, потому что Сенька по привычке шил надежно и крепко. Сдержав гнев, тетка объяснила, что шить надобно так, чтобы потом легко можно было разобрать шубу на шкурки. Дурачок покорно выслушал, но на следующий день опять сшил крепко-накрепко.

– Прямо измывается надо мной! – негодовала тетка.

Она так и не смогла переупрямить дурачка и в конце концов смирилась и даже начала поговаривать, что пусть будут настоящие шубы. Надо же хоть чем-то вознаградить себя за сибирскую ссылку. Иван Желябужский не вникал в хитрые замыслы жены, склонившись над своими книгами. В Верхотурье ему не с кем было играть в шахматы. Воеводы опасались водить дружбу с ссыльными. Они не были столь независимы, как боярин князь Куракин, да и то сказать: тобольский воевода без малого государь в своем дальнем остроге, тогда как Верхотурье находилось под постоянным приглядом московских дьяков.

Ссыльным отвели худую избенку, кормовых платили Федоре Желябужской по два алтына в день, а остальным членам семьи по десять денег. Бабушка негодовала, что ее внучке, государыне, корма положили столько же, сколько всем прочим. Но в съезжей избе на ее укоризненные слова ничего не отвечали, а кормовые выдавали с большой задержкой.

Единственным занятием было посещение Николаевского монастыря, стоявшего за острогом подле устья речек Свияги и Калачика. Игумен Герасим показал ссыльным монастырские владения. По правде сказать, хвалиться было нечем. Монастырь не был прославлен ни чудотворными иконами, ни святыми праведниками. Вместе с игуменом и дьячком насчитывалось около дюжины братствующих, кормившихся своими трудами. Иван Желябужский спросил, много ли сделано вкладов на помин души, и получил ответ, что вкладов пока нет никаких, а если найдутся жертвователи, то надо будет бить челом в Москву о дозволении принимать вклады деньгами и имуществом. Никакого сравнения с Троицей или с иной знаменитой обителью! Впрочем, игумен Герасим не унывал, говоря, что за пожертвованиями дело не станет. Как старожил монастыря, он помнил верхотурского письменного голову Мирона Хлопова, наделившего обитель пашней, сенным покосом и прочими угодьями для прокормления братствующих.

– Велел письменный голова дать обители пятнадцать гривен воску, полторы гривенки ладану и полведра церковного вина. За такое богоугодное дело братия будет вечно поминать твоего дядю, государыня, – говорил игумен.

Вне монастырской ограды стояли избушки безместных стариц. Изба побольше принадлежала старшей из стариц Анисии, которая уехала в Москву хлопотать об открытии женской обители. Безместные старицы были преклонного возраста, но вместе с ними жили несколько молодых послушниц. В церковь они ходили редко, больше возились на огороде и в хлеву. Некоторые убирались в мужских кельях и стирали монахам рясы и исподнее. Однажды ссыльные застали на берегу Калачика двух монахов и послушницу. Она стирала белье, бесстыдно задрав подол черного подрясника, из-под которого выглядывали белые икры ног. Вода уже подернулась ледком, кружили снежинки, но раскрасневшейся послушнице было жарко. Она весело хохотала и била мокрым исподним по рукам монахов, норовивших ущипнуть ее за икры. Завидев ссыльных, монахи сразу приняли постный вид, а послушница схватила белье и убежала. Иван Желябужский плюнул, а Александр залихватски свистнул вслед убегавшей молодухе. При случае дядя Иван посоветовал настоятелю строже приглядывать за своими монахами. Игумен Герасим кротко отвечал:

– Силен лукавый, манит женок на блуд! Им дано благословление на ношение подрясника, однако бес их свербит! Ужо вернется старица Анисия, она их смирит. Я в бабьи дела не вступаю.

Старухи не одобряли поведения молодок и грозили им небесными и земными карами. Но в отсутствие Анисии молодые послушницы окончательно разбаловались. Гуляя по окрестностям, ссыльные слышали веселое пение, доносившееся из женских изб. Мужской монастырь тоже не мог похвалиться строгостью устава. Монахи, занятые молотьбой и колкой дров, отлынивали от посещения служб.

– Не дьявол силен, а настоятель слаб! – возмущался Иван Желябужский. – Не способен держать братию в строгости. Живут подобно мирянам. Воду таскают, печи топят, молотят хлеб. Только слава, что иноки!

Дядя Иван говорил, что единственными добрыми христианами, не пропускавшими ни одной службы, был он сам и дурачок Сенька. Дурачок приходил в монастырь ежедневно, вставал на колени в углу церкви Святого Николая и смотрел из темного угла широко раскрытыми голубыми глазами. По его лицу блуждала восторженная улыбка, губы беззвучно шептали слова молитвы. Монахи любили Сеньку, обшивавшего весь монастырь, и ласково называли его «наш юродивый». Только игумен беззлобно ругал юродивого за то, что тот не брал с мирян денег за работу.

– Не нужны тебе деньги, так отдай их монастырю. И Боженьке приятно, и тебе, дурачок, зачтется, – втолковывал ему настоятель.

Сенька покорно мычал, но от платы отказывался. Монахи смеялись, что дурачку заплатили всего один раз в жизни. Обыкновенно он убегал по окончании работы, но однажды забыл иглу, свое единственное сокровище, и вынужден был вернуться. Его уже ждали и чуть ли не побоями заставили взять плату. Он отнес деньги в монастырь, но после того случая свою иглу не забывал и денег, к разочарованию игумена, больше не приносил.