Читаем без скачивания Не вернуться никогда - Олег Верещагин

…только данвэ.

Синкэ не пытался уже закрыться. Промахнувшись по ногам врага, он бросил меч обратно — и вверх по дуге.

И встретил капитана в его прыжке ударом всё в тот же левый бок. На этот раз Секущий Вихрь прошёл до позвонков, и данвэ покатился, поливая кровью землю, дёрнулся несколько раз — и затих, лёжа на спине и раскидав могучие руки со скрбченными латными пальцами…

…Но и он не промахнулся. Удар в голову был таким, что мир сразу превратился в сплошную тьму для Синкэ, и он начал падать, захлёбываясь чем-то страшным, душным и густым, смешанным с ужасом — падать в боль, под землю, с такой скоростью, что не успевали Девы Ветра, устремившиеся следом, подхватить его на щиты — и их скорбные голоса таяли в высоте, где оставался уже невидимые свет дня… А там, внизу, куда он падал, горели чёрные костры, от которых шло не тепло — боль, боль, боль, топившая, растворявшая его в себе… и мальчик с ужасом понял, что это и есть то, что ожидает его теперь, что больше ничего не будет — вечная невыносимая боль…

"Больно!.. — услышал он свой собственный жалобный стон. Никто не откликнулся, и он по странному наитию застонал во тьму, как в детстве, жалуясь тому, кто спасёт от всего страшного, застонал, как он — мужчина, воин, кэйвинг — не делал давным-давно… — Мама, больно…"

И услышал в ответ — тихо и ласково, словно коснулись его сквозь черноту боли добрые, родные руки…

"Спи. Спи, сыночек."

И — прекратилось падение. Медленно покачиваясь, он полетел вверх, и вокруг разгорался свет, и сияла впереди радужный мост, а за ним гудел пир за широко распахнутыми воротами… и следили за его полётом нежные, добрые глаза самого дорогого на свете человека — глаза матери.

И Синкэ, успокоено вздохнув, послушался её — маму. Уснул…

…Не донеся рук до расколотого шлема, из-под которого хлестала кровь, Синкэ повалился ничком в измятую траву.

Вадим не понял, кто закричал вдруг страшным, нечеловеческим голосом:

— За кэйвинга! Смерть, смерть им! — и лишь потом, уже мчась по полю впереди ухающей копытами конной лавы, понял, что кричал он сам. И ратэсты, подхватив единым духом звонкий и страшный крик, устремились туда, где упал их молодой вождь и куда уже катились чёрные волны хангарской конницы…

…План Синкэ рухнул. Согласно ему, нужно было заманить большую часть вражеского войска между засеками, ополчением, рекой и повозками. Потом — бросить в обход резервные три сотни конницы и довершить разгром окружённых лучниками.

Но, когда воины увидели, как упал, сразив могучего врага, их кэйвинг, они сами обрушили этот план. Неполные пять конных сотен воронёным клином устремились навстречу четырнадцатитысячной вражеской лаве…

…Бывают на свете добрые чудеса. Боги ли их творят — или сами люди отвагой, верностью и упорством — не знает никто. Но — они бывают. Такие, от которых слёзы наворачиваются на глаза. И если бы не было их — дикой и беспросветной стала бы жизнь…

…Так страшен был стремительный разбег анласской конницы, так неудержим и неустаршим её порыв, так горели в лучах солнца рвущиеся к врагу — впереди хозяев! — пики, таким отчаяньем, такой решимостью веяло от воронёного клина, похожего на бьющий меч, что… хангары не выдержали. Не смогли продолжить атаку на то ли людей, то ли и впрямь злых духов… Это было слишком страшно, непонятно, противно рассудку и правилам — пятью сотнями атаковать четырнадцать тысяч. Передние ряды хангарской конницы замедлили встречный бег. Остановились, расшибая о себя задние. Заметались.

И тут-то с хряском, с костоломной скоростью врезались в эту толпу растерявшихся врагов анласские сотни…

…Вадим не понял, куда подевался тот, в кого нацелился он пикой — передний ряд хангаров просто втоптали в землю и разбрызгали в пыль. Так бывает, когда в мелкую лужу наступает тяжёлый сапог.

Вайу и сталь!

Пики били и били. А потом кто-то запел, и сотни голосов подхватили песню.

За кэйвинга!

Военачальники Юргул с ужасом увидели, как их войско, на бегу превращаясь в перепуганную толпу, бросается в реку, мчится к холмам, а пять сотен безумцев гонят его и уничтожают без пощады.

За кэйвинга!

Войска со стороны города бросились было с фланга на забывших себя в атаке ратэстов, но уже развернулось ополчение, и мчались повозки, сыплющие стрелы, и ополченцы, грозно ревя, крушили топорами ноги коней, пропарывали копьями животы в ужасе визжащих всадников… и не выдержали хангары и здесь, и побежали, топча друг друга, к воротам города — затвориться, скрыться, спастись!

Вайу и сталь!..

…Кажется, Вадима били — саблями-копьями, просто саблями… Он не замечал. Не чувствовал. А его ответные удары раскалывали доспехи латников, как глиняные горшки, пронизывали простых воинов навылет. Ротбирта он потерял. Да он и забыл, кто такой Ротбирт. И кто такой Вадим — не помнил тоже. Он, конь и оружие были сейчас единым существом. И это неуязвимое чудовище хотело одного — крови.

Смеялись на небе погибшие побратимы, тешась видом погребального пира, что устроили им оставшиеся жить. На этих самых берегах! На этой реке! У этого города! Вадиму казалось — он слышит голоса павших. Пика давно осталась в ком-то. Щит разбили, и мальчишка вогнал его остатки в чей-то орущий косой рот. Он рубился обеими руками — Сыном Грома и саксой…

…А передние из бегущих уже домчались до города и, спеша, закрывали ворота, не думая о своих же, остающихся в поле. Но было уже поздно. Передовые ополченцы тоже достигли моста и рубили бегущих, а двое гигантов, подбежав к закрывающимся воротам, навалились на створки, мешая захлопнуть их. Лопнули канаты на барабанах, с той стороны по десятку хангаров навалились на каждую створку… На обоих богатырях полопались обшитые сталью куртки — да не по швам, а в клочья разлетелись! И створки стояли — как врытые. А в щель уже протискивались другие ополченцы, отгоняли врагов… и вот ворота распахнулись настежь, раздёрнутые сильными руками! Ополчение массой начало валиться в город, и следом уже летели первые дружинники, отвлёкшиеся от ненужного уже в общем-то истребления разбегающихся…

…Вадим пришёл в себя уже за воротами. Он был с чужим щитом, кольчуга порвана в десятке мест, в двух — на боку слева и на правом предплечье — насквозь, и там горели свежие раны. Парень был весь залит кровью — в основном чужой.

Кругом шёл уже не бой — лишь кое-где отбивались в основном латники. Ополченцы десятками вязали бросающих оружие врагов, женщин, детей, тащили со счастливо-обалделыми лицами из домов серебро и золото, бежали дальше, к центру города…

Юргул, вспомнил Вадим. И побежал туда же. Навстречу выскочил откуда-то латник — мальчишка развалил ему голову вместе со шлемом почти не глядя, отмахиваясь, как от комара, перескочил через косо рушащееся тело…

На дворцовой площади всё ещё шёл бой. Двое данвэ рубились, стоя спина к спине, с восемью мешающими друг другу ратэстами. Ещё четверо данвэ, в том числе — двое мальчишек — лежали мёртвые рядом с пятью ратэстами и одиннадцатью ополченцами. Сражались ещё и хангарские латники, но, судя по всему, бой шёл уже внутри самого дворца. На широких ступенях тут и там валялись тела, текла, капала, собиралась в лужицы кровь.

— Юргул где?! — закричал кому-то Вадим. Ратэст, к которому он обращался — не понять было за шлемом, кто — отозвался:

— Не знаю! Это ты, Славянин?!

— Я!

— У тебя из-под шлема кровь течёт!

— А… — Вадим понял, почему так неудобно смотреть левым глазом. Наверное, бровь рассекло.

Он вбежал внутрь, скользя подошвами сапог по крови, прыгая через трупы. Тут ещё везде шли схватки.

Знакомый пиршественный зал. Откуда она тогда пришла?.. Ах да, вон с той лестницы! Вадим вогнал меч в живот бросившемуся навстречу евнуху, толкнул его ногой, с рыком отправляя вниз по ступенькам. У поворота в коридор лежали мертвые — ратэст, трое латников… Неужели кто-то добрался до суки раньше?!

Нет!

В коридоре в напряжённых позах замерли двое латников. Обострённым, звериным уже чутьём Вадим понял — она где-то здесь.

Оба хангара разом бросились на него. Один, прикрываясь щитом, наступал прямо, а второй, пользуясь узостью коридора, готовился ударить парня в бок, когда он отвлечётся. Вадим не остановился.

— Эй, Сын Грома! — крикнул он, рубящим ударом разваливая выставленный щит. Латник отшатнулся; сабля второго ударилась о щит Вадима. — Вот так мы бьём! — и меч, пробив латы, вышел из спины воина. — Вот так бьём! — Вадим не успел выдернуть завязший в грудине клинок, но кольчужный кулак треснул второго латника у виска. Удар был не легче удара палицы — заливаясь кровью из ушей, носа и рта, хангар повалился на пол.

Вырвав наконец из тела, лежащего у стены, меч, Вадим закинул щит за спину и ударил в дверь кулаком — доски разъехались до низа, закричали противно и рухнули внутрь, выдирая бронзовые петли из пазов. Вадим молча шагнул внутрь.