Читаем без скачивания Сфинкс - Юзеф Крашевский

Считая, что держит Яна в руках, так как узнал, что он нуждается, старик решил прославить его мазилкой, а самому воспользоваться продажей его работ, подкуривая их, наклеивая на старое полотно и фабрикуя ценные оригиналы для неучей. Этот бездетный и бессемейный старик, скупец, достойный пера Мольера, расставил свои силки так ловко, что никто уже не заглянул больше в мастерскую художника.

Он лишь ждал момента, когда будут израсходованы эти пятнадцать обрезанных дукатов, рассчитывая и лично, и через подосланных лиц приобрести за бесценок остальные картины.

Между тем товарищи художники насмехались над приезжим, не видя даже его картин, и выдумывали, чтобы оттолкнуть публику, самые невероятные слухи. Спустя несколько дней, увидев, что выставка пустует, Ян заперся у себя и решил больше не пускать любопытных, приносящих только грязь с собой.

Он вернулся к работе, как к единственному лекарству против страданий, и пока хватало денег, писал с утра до вечера; устав, шел гулять на берега Вилии.

Дня два-три столь же бедный и без средств скульптор, тоже вернувшийся из Италии, а как уроженец страны отталкиваемый всеми, когда именно для реставрирования кафедрального собора пригласили итальянцев, со страстной радостью привязался к Яну. Оба, будучи вместе, по крайней мере говорили об Италии и утешали друг друга, делясь мыслями. Оба жаловались на возвращение на родину, где художник-поэт, чем больше он художник и поэт, тем вернее может умереть с голоду, нужды и неизвестности. Между тем пачкуны, умеющие льстить, унижаться, подлаживаться и говорить, как кому угодно, делать, что кому захочется, без представлений об искусстве, без мысли, совести и воодушевления в работе, с каждым днем становились богаче. Ян хотел продать все, что имеет, и вернуться в Италию.

— Буду просить милостыни, — говорил, — буду просить милостыни, глядя на чудесные развалины, на шедевры мастеров, имея с кем делиться мыслями и волнением. Буду чичероне при какой-нибудь галерее, сторожем в каком-нибудь пустом палаццо в Венеции.

Действительно, ничто его не привязывало к родине после смерти матери. Несколько раз после приезда в Вильно он ходил под окна, где видел раньше Ягусю, но там жили уже другие, а девушка исчезла как сон.

Различие в характерах Яна и скульптора связывало их, может быть, еще сильнее, чем сходство в судьбе и одинаковая в обоих любовь к искусству. Скульптор, как и Ян, дитя нужды, в силу странного случая взявший в руки долото и молоток художника, заброшенный своими, покровительствуемый чужими, гордо и презрительно, тем презрением, какое отнимает цену даже у хорошего поступка, третируемый, принужденный уйти в себя, проникся нерасположением к миру, отвращением ко всему, что блестит, любовью к одиночеству, неверием в судьбу и людей, которое всегда отличает преследуемых, бедных, а в душе чувствующих, что они достойны чего-то большего, чем имеют, Тит Мамонич, единственный потомок некогда богатого и известного виленского рода, учился и стал скульптором за счет нескольких дальних родственников и Хрептовича. Но оставленный, забытый за время своих занятий в Италии, вернулся на родину, чувствуя неописуемую тоску по родной стране. Вернулся, но вскоре после этого говорил Яну с горькой улыбкой.

— Незачем было!

Никто его не знал, никто в нем не нуждался.

Внешность его совсем к нему не располагала, так как Мамонич был маленький, черный, с квадратной фигурой и мускулистыми руками, широкоплечий, с широким лбом и гордой иронической усмешкой, с каким-то выражением на лице, какое Порта назвал бы бычьим, — внешность совсем не привлекательная. Проницательный, быстрый взгляд его небольших черных глаз иногда был неприятен, как удар; а если взгляд сопровождался искривлением рта, то можно было отступить назад, так он пугал суровым выражением. Но в другие минуты те же глаза были нежны, задумчивы и невинны, как у ребенка.

Тит Мамонич, хотя и обладал прекрасным сердцем, но надо всем насмехался. Нужда уничтожила в нем в корне, по крайней мере по виду, лучшие стремления. Об удобствах жизни заботился весьма мало, не придавая им никакого значения; весь поглощенный искусством, считал его единственной целью. Тех, кто не понимал искусства, безжалостно осуждал на всеобщее презрение. Он делал добро, но порывами и как бы нехотя; полный страстных чувств, усмехался, желая скрыть, как он страдает, как много чувствует. Жизнь, мир, люди являлись для него, по его словам, песчинками. Выдержка стоика, иногда циничное равнодушие к приличиям накладывали тоже на него характерный отпечаток. Ян, напротив, был полон чувств, но чувств, постоянно изливавшихся из его уст и глаз, хотя был закален, но легко давал себя сломать препятствиям; более нежный, менее памятливый, при твердом и равнодушном к судьбе Тит выглядел слабой женщиной. Их дружба для обоих являлась событием большого значения. Не говоря ни слова, они поклялись в вечной привязанности. Тит сказал в душе: "Все для него", Ян: "Не расстанемся никогда". Но в то время, когда первый раздумывал уже, как помочь другу, второй лишь раздумывал над ежедневно открывающимися качествами Тита.

Ежедневно Тит приходил к Яну и, видя его в скверном настроении, подавленным, печальным, иронизировал слегка, удивляясь, что он так легко поддается.

— Какого черта! — говорил он; — у тебя имеется хлеб насущный, имеется крыша над головой, твое время никому не продано, чувствуешь в себе вдохновение, а жалуешься? Чего тебе в самом деле надо?

— Знаешь чего?.. Сочувствия! Аплодисментов! Одобрения! — ответил Ян.

— А! Дыма!

— Не дыма, Тит! Разве Рафаэль создал бы когда-нибудь свои ложи и фрески, если бы его не прикрыл своим плащом наместник св. Петра? Разве Микеланджело набросил бы свой дерзкий купол на великолепнейший костел христианства, если бы нищета и забвение не позволили даже мечтать об этом? Поверь мне, судьба, случай, счастье или Провидение, как хочешь назови, очень влияют на возвышение человека. Представь себе, что первое творение художника совпадает с моментом каких-либо событий, вызвавших общее внимание, и тогда его холодно отталкивают. Обескураженный, он втягивается в механическую работу, тратит силы, порыв и угасает. Сколько уже погибло таких неизвестных гениев!

— Возможно, но разве мы в силах помешать этому? Мы можем лишь не терять бодрости и работать, не искать пособия вне искусства и жить только им.

— Да! Дай для этого силы! Если их не хватит, мы гибнем.

— Нет! Не гибнуть, выдержать и жить! Надо смеяться над несчастливой судьбой. Риги дал мне моделировать статуэтку, которую потом собирается исправить лично; у меня хватит на месяц работы и хлеба. Вот я уже сыт и счастлив. А в голове между тем мечты, мечты о моей группе Геркулеса со Львом! Какое счастье мечтать! Днем, ночью вижу эту свою группу перед собой, отлитую из бронзы, на великолепном постаменте! Что-то в роде "Персея" Бенвенуто! Но мне непременно нужна модель для разъяренного льва, а такую, черт возьми, достать трудно. Часто у меня мелькает мысль попасть в плен к алжирским корсарам, чтобы проникнуть в Ливийскую пустыню. Там пойти в логовище львицы, разъярить ее, бороться с ней и запомнить все ее для своей группы! Для Геркулеса тоже чертовски не хватает модели. Например, руки! Руки! Представляешь ли ты себе руки Геркулеса, напряженные от усилий, мускулистые, могучие, железные, но красивые! Весь тоже в мускулах, но не превращенный в карикатуру; лицо, выражающее холодное мужество! Рядом бессильно, гневно, сердито мечется в руках героя лев! Что за тема для скульптора! Что за группа! Отлитая из бронзы, поставленная где-нибудь в столице…

— Дорогой мой, — промолвил Ян, — отливай ее мысленно, так как иначе…

— Мысленно! Вот именно, лучше всего! Умру с моим шедевром, лаская его и каждый день что-нибудь добавляя. Вот, знаешь что, Ян? И ты сделай так же. Создай себе великий замысел, работай над ним, а не почувствуешь внешнего мира… Например, задумай громадную картину в роде одного из пиров Веронезе, а на ней…

— Что же на ней? — спросил Ян.

— Что? Громадную какую-нибудь композицию, которая заняла бы у тебя всю жизнь. Например, я бы изобразил христианина, брошенного в цирке на растерзание зверям. Наверху Нерон, зрители, тупая толпа; другие — вдруг просвещенные мученичеством, и покой лиц Святых, ничего не чувствующих, и ярость голодных зверей, и столько народа!.. Какие противоречия, сколько характеров, какая картина!

— А где же ты ее повесишь?

— На стене.

— Когда не хватит даже денег нанять стену, чтобы ее повесить, купить красок, чтобы ее написать!

— Тогда повесь ее в своей душе, — ответил Тит. — Там ей наиболее удобно.

Ян не совсем уразумел слова друга и не понял, каким образом картина с мучеником христианином могла бы наполнить пустыню его души.

Так они беседовали ежедневно, а Ян с каждым днем все больше лишался сил.