Читаем без скачивания По воле судьбы - Маккалоу Колин

А единственный сын, возвратившись, лишь усугубил эту боль. О, невозможный! Он так и не похорошел, не окреп и не вышел из-под влияния ее сводного братца. Если на то пошло, Брут стал даже хуже. В тридцать лет у него появилась нервозная суетливость, слишком болезненно напоминавшая Сервилии дурно воспитанного выскочку из Арпина, Марка Туллия Цицерона. Кроме того, человек в тоге должен вышагивать медленно, с развернутыми плечами. А Брут ходил быстро, бочком, семенил. Плюгавый педант, недомерок. Сервилии делалось стыдно за сына, и перед ее внутренним взором вдруг появлялся Гай Юлий Цезарь, такой высокий, осанистый, такой бесстыдно красивый, излучающий силу, что она раздражалась на Брута и прогоняла его искать утешения у этого страшного потомка раба, Катона.

Счастливым это семейство назвать было трудно, и через три-четыре дня Брут стал бывать дома все меньше и меньше.

Очень не хотелось платить такие деньги за охрану, но один взгляд на Форум и последующая беседа с Бибулом заставили его раскошелиться. Что делать, когда даже неустрашимый Катон, которому не раз ломали в стычках одну и ту же руку, теперь без телохранителей никуда не совался.

— Настало время бывших гладиаторов, — истошно вопил Катон. — Они вертят нами. В рыночный день хороший охранник стоит пятьсот сестерциев. А к тому же им нужно время на отдых. Я завишу от слабоумных, но мускулистых солдат, которые объедают меня и диктуют, когда мне идти на собрание!

— Я не понимаю, — сказал, морщась, Брут. — Если у нас действует военный закон, за исполнение которого отвечает Помпей, то почему волнения не прекратились? Что для этого делается?

— Совсем ничего.

— Почему?

— Потому что Помпей метит в диктаторы.

— Это меня не удивляет. Он стремится к абсолютной власти с тех пор, как без суда казнил моего отца. И бедного Карбона, которому перед казнью даже не разрешили уединиться, чтобы освободить кишечник. Помпей — дикарь.

Страшно изменившаяся внешность Катона ошеломила Брута. Ведь он был моложе Катона всего на одиннадцать лет. Катон никогда не казался ему дядей, скорее старшим братом, умным, храбрым и безоглядно уверенным в своих силах. Конечно, в детстве и юности Брута они не знались. Сервилия не разрешала им водить дружбу. Все изменилось с того дня, когда Цезарь пришел к ним в регалиях великого понтифика и спокойно объявил, что разрывает помолвку Юлии с Брутом, чтобы выдать дочь замуж за человека, убившего отца Брута. Потому что ему, Цезарю, нужен Помпей.

В тот день сердце Брута разбилось и больше уже не срослось. О, как он любил Юлию! Как терпеливо ждал, когда она подрастет! А потом вынужден был смотреть, как она идет к человеку, недостойному отирать с ее туфелек пыль. Но со временем она должна была это понять. Брут опять приготовился ждать. А она умерла. Он месяцами не видел ее, а она ушла из жизни. Но ему верилось, что где-то в другом времени они опять встретятся и она все же полюбит его. После ее смерти он с головой ушел в Платона, самого духовного и самого чуткого из всех философов. Пока Юлия не умерла, он этого не сознавал.

А теперь, с изумлением глядя на родича, Брут, как никто, ощущал, через что тот прошел. Он видел перед собой человека, чья любовь ушла к кому-то другому, человека, который не знал, как разлюбить. Жалость, охватившая Брута, заставила его склонить голову. «О, дядюшка, — хотел он крикнуть, — я понимаю тебя! Мы с тобой — потаенные близнецы, мы оба не можем найти вход в сад покоя. Интересно, будем ли мы и в момент смерти думать о них? Ты — о Марции, я — о Юлии. Уйдет ли когда-нибудь эта боль?»

Но ничего этого он не сказал, а только смотрел на складки тоги, пока не ушли слезы. Он сглотнул ком, подкатившийся к горлу, и еле слышно проговорил:

— Что же дальше будет?

— Одного не будет, Брут. Помпей никогда не станет диктатором. Я скорее проткну свое сердце мечом посреди Форума. Для таких, как Помпей… или Цезарь, неважно… места в Римской республике нет. Они хотят быть выше других, они хотят превратить нас в пигмеев, прячущихся в их тени, они хотят по могуществу встать вровень с Юпитером. Чтобы свободные римляне поклонялись им, как богам. Но только не я! Скорее я умру. И я не шучу, — сказал Катон.

Брут снова сглотнул.

— Я тебе верю. Но если мы не способны справиться с этой напастью, можем ли мы хотя бы понять, откуда она берется, эта беда? Ее ощущение сопровождает меня всю мою жизнь, а сейчас оно крепнет.

— Все началось с братьев Гракхов, особенно с Гая. Потом были Марий, Цинна с Карбоном, Сулла, а теперь вот — Помпей. Но я боюсь не Помпея, Брут. И никогда его не боялся. Я боюсь Цезаря. Да.

— Я не знал Суллу, но, по слухам, Цезарь очень похож на него, — медленно проговорил Брут.

— Вот именно, — сказал Катон. — Сулла. Нам страшен лишь тот, кто выше нас по рождению. Поэтому в свое время никто не боялся Мария, а сейчас никто не боится Помпея. Нас устрашают высокородные. Мы не можем искоренить этот страх. Разве что поступить так, как мой прадед Цензор справился со Сципионом Африканским и Сципионом Азиагеном. Сбить с них спесь!

— Но я слыхал от Бибула, что boni обхаживают Помпея.

— О да. И я это одобряю. Если хочешь поймать царя воров, Брут, сделай приманкой их принца. А мы используем Помпея, чтобы свалить Цезаря.

— Я еще слышал, что Порция выходит замуж за Бибула.

— Да, это так.

— Мне можно увидеться с ней?

Катон кивнул, теряя интерес к разговору. Рука его потянулась к графину с вином, стоявшему на столе.

— Она в своей комнате.

Брут поднялся и покинул кабинет через дверь, выходящую в небольшой, строгого вида внутренний сад. Дорические колонны. Ни бассейна, ни фонтана. Стены без фресок и картин. По одной стороне перистиля шли комнаты Катона, Афенодора Кордилиона и Статилла, по другой — комнаты Порции и ее младшего брата Марка. Далее помещались ванная комната, отхожее место и кухня. В самом дальнем конце находились комнаты слуг.

Последний раз он виделся с Порцией до отъезда с Катоном на Кипр. Это было шесть лет назад. Отец не поощрял встреч дочери с теми, кто к нему ходит. Брут попытался представить себе тоненькую, долговязую девочку, но тут же махнул на это рукой. Зачем? Сейчас он снова ее увидит.

Комната была маленькая и поразительно неопрятная. Свитки, книги, бумаги везде, где только можно. Никакого намека на порядок. Кузина сидела, склонившись над книгой и бормоча что-то себе под нос.

— Порция?

Она подняла голову, ахнула, неуклюже вскочила. Листы полетели на пол. Упала чернильница. Четыре свитка, скатившись со стола, забились в какую-то щель. Это было убежище стоика — угнетающе простое, леденяще холодное, абсолютно не женское. Без ткацкого станка, рукоделий и безделушек.

Но и сама Порция не казалась особенно женственной, хотя в холодности ее нельзя было упрекнуть. Очень высокая! Ростом с Цезаря, подумал Брут, склоняя голову набок. Копна огненно-рыжих волос в мелких кудряшках, бледная, совершенно чистая кожа, ясные серые глаза и не уступающий отцовскому нос.

— Брут! Дорогой, дорогой Брут! — вскричала она, стискивая его в столь горячих объятиях, что он задохнулся и потерял контакт с полом. — О, отец говорит, что любить тех, кто хорош и к тому же родственник, — весьма правильно, так что я могу выказать тебе свои чувства! Входи же, входи!

Снова ощутив под ногами пол, Брут смотрел, как его кузина с трудом пробирается по заваленной комнатенке, скидывает со старого кресла груду свитков и книг, потом ищет тряпку и обмахивает ею сиденье, чтобы на тоге гостя не осталось пыльных разводов. И постепенно в уголках его всегда скорбного рта стала появляться улыбка. Она же… ну просто вылитый слон! Хотя не толстая и даже не пышная. Узкие бедра, широкие плечи, плоская грудь. Одета во что-то отвратительное, что Сервилия назвала бы холщовой палаткой.

И все же, решил он к тому времени, как им обоим удалось устроиться в креслах, облик Порции его вовсе не удручал. Несмотря на мужскую фигуру, она не казалась мужеподобной. И была полна жизни, что придавало ей странную привлекательность, которую после первого потрясения оценят, конечно же, весьма многие из мужчин. Волосы фантастические… как и глаза. И рот очень славный, его так и хочется поцеловать.