Читаем без скачивания Правда о «золотом веке» Екатерины - Андрей Буровский

Смерть отца мало что меняет в её жизни — ведь на престоле сидит её мать! Смерть матери оставляет её уже круглой сиротой, но ведь на престоле сидит её племянник! Да к тому же с Петром II у Елизаветы устанавливаются очень теплые, родственные отношения — не говоря уже о влюбленности в неё Петра.

Все это время, до начала 1730 года, Елизавета — веселое легкомысленное создание, которое вполне может не отягощать себя ни политикой, ни строительством собственной судьбы. Ах, это все и без неё отлично сделают!

Очень возможно, что Елизавета и считает с простодушной глупостью многих красивых (и опять же — плохо воспитанных) девушек, что мироздание ей чем–то обязано, что так будет всегда и что так и должно быть.

Но в феврале 1730 года для Елизаветы начинается совсем другая жизнь. Елизавета прекрасно понимает: ей надо затаиться, жить как можно тише и незаметнее. Не только не вершить государственных дел — их Елизавета и раньше отродясь не вершила, но вообще не высовываться, не привлекать к себе внимания…

Вести такой образ жизни ей очень помогают царедворцы — почтительно, но непреклонно они отдаляются от опальной царевны, словно она больна заразной болезнью или бог знает что совершила. Это очень быстро отрезвляет.

И это еще не всё…

Миних по поручению императрицы поселяет к ней в дом поручика Щегловитого в качестве смотрителя за домом, и Щегловитый доносил, кто бывал у царевны, по скольку времени у неё проводил, куда она выезжала, к кому и на сколько. Чтобы следить за её поездками, нанимали специальных извозчиков.

Царевна быстро понимает, что ей не следует писать в Голштинию к своему племяннику, не следует принимать у себя людей, которые ей по–настоящему дороги, и уж категорически нельзя проявлять протеста, недовольства, несогласия с происходящим. Лицемерие и хитрость входят и в школу разврата, и в школу придворных. Елизавета вполне владеет необходимыми качествами, и навсегда исчезает взбалмошная недалекая девчонка, на смену ей приходит расчетливая, умная придворная, превосходно умеющая плести интриги.

Живет она по–прежнему, что поделать, чувствами — натура–дура, а натура у неё именно такова. Но и эмоциональную жизнь теперь царевна устраивает иначе, чем раньше. На смену многим «аманатам», то есть говоря по–русски, грубо, без версальской учтивости — любовникам, приходит один — Алексей Розум.

В 1731 году Анну Ивановну осеняет очередная дорогостоящая блажь — она хочет создать придворную капеллу из украинских, как тогда говорили, из малоросских певцов. Малороссы поют не хуже итальянцев, надо же завести себе такое чудо! Один из певцов и пришелся по сердцу Елизавете (и, похоже, занял большое место в этом сердце). Впрочем, об Алексее Григорьевиче Разумовском — отдельно и ниже.

Конечно, энергии у Елизаветы не занимать; ни на что полезное и осмысленное ее она не тратила и не тратит, и одного любовника ей мало. Молодой женщине просто необходимы душевные привязанности, веселье, буйство плоти. Она по–прежнему может проскакать за два дня из Петербурга в Москву, загоняя несчастных лошадей. Может плясать всю долгую зимнюю ночь без устали. Такие приключения даже полезны — они убеждают Анну Ивановну, Бирона и Миниха, что пред ними прежняя Елизавета — легкомысленная, импульсивная, неумная, живущая больше эмоциями и плясками, нежели чем–то более разумным.

А что пляшет она в домах гвардейцев, крестит именно их детей, — может быть, это тоже к лучшему. Пусть отродье Петра путается с худородными, держится подальше от больших людей мира сего…

Помимо гвардейцев, Елизавета может полагаться только на одного человека — на своего личного врача, Лестока. При всей близости к ней вел себя Лесток так, что его никакая молва не приписывала Елизавете в качестве «аманата». А так вообще–то разбитной, общительный Лесток на эту роль очень годился.

Елизавета верила Лестоку, потому что было известно: Лестока вербовал Миних, но Лесток отказался «стучать» на свою госпожу. Есть, впрочем, довольно доказательная версия, что Лесток ловко работал на несколько разведок сразу, и это довольно убедительно: потому что Лесток играл роль связного между Елизаветой и несколькими зарубежными дипломатами. Роль эта была так очевидна, что если Лестока не прихлопнули и не потащили в Тайную канцелярию, стало быть, ждали от него, а быть может, и получали какую–то ценную информацию. Что Лесток умел работать на нескольких хозяев сразу и в конце концов правильно вычислил, на кого работать выгоднее, — второй вопрос.

Вот и получается, что задавленная своенравной дурой Анной Ивановной Елизавета смогла раскрыть те качества, которые были наиболее выигрышны для неё как претендентки на престол: скромность, отсутствие зазнайства, приверженность наследию отца, любовь к гвардии, доброту.

На мой взгляд, история доказала: Елизавета действительно обладала этими качествами. Судя по всему, она и впрямь была человеком, может быть, и не глубоким, но хорошим: доброй, веселой, приятной в обращении. Лучшие черты Романовых как будто оживали в ней, жизнерадостной, лишенной спеси и зазнайства. Так же, как её дед, Алексей Михайлович, мог крестить детей у своих стольников или весело шутить с не родовитыми дьяками, так же и Елизавета, даже уже став императрицей, вполне могла заходить к гвардейцам на именины, пила с ними водку, закусывала пирогами с морковкой (их она очень любила), отплясывала на свадьбах и крестинах.

Человек, конечно, может лгать и лицемерить — на то ведь и дан язык политическим деятелям, чтобы скрывать свои мысли. Но если Елизавета Петровна и заигрывала с гвардией (очень может быть, что и заигрывала), то все равно, во–первых, гвардию она и правда любила. Ведь и встав на престол, не разлюбила она гвардейцев, а только осыпала их все новыми милостями.

А во–вторых, не притворялась она хорошим, добрым человеком, а была им. Чудовищно необразованная, Елизавета до конца своей жизни считала, что в Англию можно приехать посуху. Невероятная кокетка, она, по словам В.О. Ключевского, оставила наследникам

«15 тысяч платьев, два огромных сундука шелковых чулок… и ни одной разумной мысли в голове».

Насчет «ни одной разумной мысли», на мой взгляд, изрядное преувеличение, но об этом в свое время, в своем месте.

Не лишенная самодурства, Елизавета могла повелеть всем придворным дамам сбрить волосы и надеть черные парики, когда ей самой пришлось сбрить неудачно покрашенные волосы. Ну, не могла она допустить, чтобы у кого–то волосы были красивее, чем у неё!

Она же не велела одной из придворных дам носить платье «в талию», чтобы не показывать лучшей, чем у неё самой, фигуры. Несчастная выходила из положения просто: завела фижмы с мощными пружинами и танцевала до появления императрицы на балу.

— Царица едет!

И тут же приталенное платье превращается в угодный императрице бесформенный балахон…

А бывали случаи, когда Елизавета Петровна не появлялась на балах, если чувствовала себя недостаточно прекрасной, была не в форме и опасалась, что кто–нибудь её затмит…

Доходило до ситуации буквально анекдотической: когда иностранным посланникам неизменно предлагался вопрос: кто из придворных дам красивее всех? «Правильный» ответ, естественно, подразумевался: Елизавета!

На этот вопрос сумели «правильно» ответить даже послы далекого Китая. Они, правда, высказались таким образом: что царица Елизавета красивее всех придворных дам, но при этом было бы замечательно, если бы глаза у нее были поменьше, ноги покороче, лицо покруглее, нос поменьше, а фигура более плоской. Но все равно — красивее всех!

Забавно? Вне всякого сомнения. Но, даже злоупотребляя своей колоссальной властью, Елизавета никогда не шла дальше бабских игрищ вокруг своей несказанной прелести. Несомненно, это могло раздражать уже своей навязчивостью; несомненно, дамы, вынужденные носить черные парики, готовы были ее покусать. Вне всякого сомнения, княгиня Гагарина не стала лучшей подругой Елизаветы. Между прочим, характерно — никто так и не выдал княгиню Гагарину, злостно нарушившую приказ и дерзновенно танцевавшую на балах в приталенном платье. Видимо, придворные, при всей гнусности придворных нравов, всё же понимали — императрица дурит, и нечего ей желание показать хорошую фигуру приравнивать к государственной измене.

Но при всех этих забавных чертах своего поведения Елизавета никогда не стремилась к причинению страданий, к жестокости, грубости. Характерен обет, данный ею во время заговора 25 ноября 1741 года: если удастся заговор и она станет императрицей, никого и ни за какие вины не казнить смертью. И Елизавета не слукавила, не изменила своему обету: за все свое правление она ни разу не подписала ни одного смертного приговора. Очень может быть, что и напрасно не подписала; очень может быть, что душегубы и разбойники только смерти и заслуживали, но в этом, право, вся Елизавета — легкомысленная, но добрая. А ведь и правда… Ну что стоило ей в этот час, когда она последний раз молилась перед началом переворота, дать совсем другой обет? Например, обет казнить страшной смертью всех врагов государства? Или обет докопаться, Кто именно виноват в страшной судьбе Алеши Шубина? Странным образом, обет, своего рода договор с высшей силой, обещание небесам, оказался именно таким — если Бог дарует ей счастливый конец переворота, не казнить никого смертию ни за какие грехи. Решение, может быть, и не государственного, но, конечно же, совсем не злого, не плохого человека.