Читаем без скачивания Наше море - Владимир Дубровский

Проходили мы и мимо порта Туапсе, где остался навсегда затонувший от бомбежки наш минный заградитель «Николай Островский». Появился он у нас в соединении незадолго до начала войны. Корабль этот был необычной конструкции, приспособленный для приема и постановки якорных мин.

В первое же утро войны, когда еще не успели остыть стволы орудий, корабль отправился для приемки мин. Можно себе представить, сколько опасностей таило в себе судно, превращенное в огромный склад взрывчатки.

— Особый груз принимаем! — говорил комиссар И. П. Кулинич. — И обращаться с ним надо деликатно.

Рано утром 23 июня, когда солнце еще не поднялось над Сапун–горой, «Николай Островский» вышел в море. Сбрасывая свой груз в воду, он опоясал побережье у Главной базы густыми минными полями, оставив лишь скрытые фарватеры для своих судов. Ни один неприятельский корабль не мог безнаказанно подойти к Севастополю.

Много минных заграждений поставил «Николай Островский» не только у Севастополя, но и у Скадовска и в других местах. [205]

— Помню, — рассказывает Игнатенко, — как командир корабля капитан 2 ранга Михаил Иванович Фокин собрал к себе в каюту офицеров и сказал: «Трудную задачу поставило нам командование. Немцы захватили Евпаторию и пытаются использовать ее как морской порт для своих перевозок. Нам приказано «пересыпать» минами все подходы и фарватеры к Евпатории. Сделать это можно только в темное время суток». Ночная минная постановка, когда плохо видны берега и не работают маяки! Да, это была задача труднейшая. Только ювелирная прокладка штурмана Картавенко и четкая как часы работа двигателей механика Домковского обеспечили успех постановки.

Много еще славных дел числилось на боевом счету моряков «Николая Островского». В дни обороны Севастополя корабль доставлял военные грузы, вывозил раненых. В боях он получил повреждения и был поставлен на ремонт в порту Туапсе. Здесь при массированном налете вражеской авиации 23 марта 1942 года, героически отражая налет, минный заградитель погиб.

А офицеры и матросы, оставшиеся в живых, продолжали воевать на других кораблях и совершили много боевых дел, никогда не забывая, что они «островцы»…

Во второй половине дня я спустился в каюту командира и вдруг заметил, как с письменного стола начали сползать на палубу книги, карты, лоция.

Когда я поднялся на мостик снова, море уже изменилось: порывистый ветер принес соленое дыхание шторма, по воде быстро бежали белые барашки, но небо было чистое, и солнечные блики плясали на волнах.

Норд–ост задувал все сильней. Волны стали беспокойными и длинными, вытянулся и бился по ветру флаг, вздыбились парусиновые чехлы. Командир катера Баженов с беспокойством вглядывался в открывшиеся вдали высокие горы у Цемесской бухты. Над ними скопились густые белые тучи, рваное облако, отделившись от них, переползало через хребет, устремляясь к морю.

— Бора идет! — озабоченно сказал Баженов, кивая в сторону берега.

Я посмотрел на сахарную голову горы. Облака собрались у перевала. Это напоминало снежный обвал. Казалось, [206] достаточно толчка, чтобы все это загрохотало и помчалось вниз, туда, где в глубине Цемесской бухты лежит Новороссийск.

— Проверить штормовые крепления! — отдал приказание Баженов, вызвав на мостик своего помощника.

Матросы на верхней палубе и у пушек надели капковые бушлаты. Эти удивительные бушлаты защищают от ветра и влаги и держат человека на воде, если он окажется за бортом. Волны все больше захлестывали палубу, доставая уже до мостика. Намокли, стали серыми парусиновые обвесы, холодно блестели медные поручни.

Над беспокойным и штормовым морем гулял и гудел ветер, и только небо оставалось безоблачным и голубым.

Командир неподвижно стоял у машинного телеграфа. От долгой качки у него устали ноги. Но сейчас, как никогда, важно вести корабль точно по заданному курсу. Находясь в голове каравана, мы уже ложились на первое колено входного фарватера. Только узкая дорожка с несколькими поворотами была протралена. А кругом в море стояли сотни якорных и магнитных мин.

Ветер, подхватывая мокрые флаги, разворачивал их по ходу катера.

Пустынен Новороссийский порт. Не видно в нем ни транспортов и теплоходов, ни больших военных кораблей. Только тральщики, трал–баржи и рейдовые катера стоят у полуразрушенных пирсов.

Ветер с берега, как всегда, когда корабли входят в порт, приносит запахи и шумы береговой жизни. Пахнет дымом и железом. Слышны гул компрессоров и стук пневматических молотков, завывание дисковой пилы и скрежет якорной цепи.

При входе в порт по палубе катера снова ударяют жесткие порывы ветра. Вот, оторвавшись от вершины горы, сползло вниз к бухте белое облако и на полдороге, на склоне, растаяло. И сразу вода в бухте закипает и начинает метаться из стороны в сторону, поднимая злые всплески. Острокрылые чайки словно опрокидываются в полете, и их воздушным потоком уносит в море. Уходят из бухты тральщики: в море во время боры безопаснее, чем у причала.

На мачте сигнального поста ветер раскачивает черные штормовые сигналы. [207]

Катер Баженова лихо подходит к полуразрушенному пирсу. В бухте толчея, ветер рвет волны в мельчайшие брызги.

— Боцман, кранцы! — подает команду Баженов. Мягкие кранцы пружинят. Толчок — катер швартуется, и я выскакиваю на пирс.

— Ну, счастлив ваш бог, что вы успели войти в гавань, — говорит флагманский штурман Чугуенко, встречая нас. — Еще немножко — и вход в порт был бы закрыт. Бора вот–вот разгуляется.

Мы обнимаемся. Здесь же на пирсе, застенчиво улыбаясь, топчется капитан–лейтенант Щепаченко. И штурман и минер после траления в Керченском проливе живут и работают в Новороссийске и чувствуют себя хозяевами, встречая нас.

— Успеть–то мы успели, — вступает в разговор сошедший на берег Баженов, — а вот что дальше будем делать? Ведь от боры и укрыться некуда. Разве что в Лесной пристани?

— Уходите в Геленджик, пока не поздно, — быстро говорит Чугуенко. — Я сейчас позвоню дежурному по базе, и вам дадут «добро».

Когда на Новороссийскую бухту обрушивается бора, кораблям надо немедленно уходить из порта. Старожилы помнят, как в 1928 году разбушевавшаяся бора, достигнув силы урагана, раскачивала в Новороссийске каменные дома, срывала железные крыши, сбрасывала с рельсов под откос товарные вагоны, груженные цементом, выбрасывала на берег корабли, сплющила огромное железное нефтехранилище.

Наконец подходят другие катера, все высаживаются, и мы идем в город по длинному полуразрушенному пирсу. Всюду торчат оголенные железные балки, на прутьях каркаса висят куски бетона. До войны здесь швартовались рейсовые теплоходы Черноморского пароходства. А теперь на берегу лежит еще не убранная колючая проволока, остов сгоревшей автомашины, кирпичи разрушенного здания. У пирса напротив возвышается над водой часть борта и палубы разбитого бомбами теплохода «Украина».

Порывы ветра бьют в лицо, несут с берега пыль, кусочки цемента, но мы все довольны, что наконец находимся в Новороссийске. [208] Чугуенко весел, он шутит:

— Помнишь, Владимир Георгиевич, этот пирс раньше назывался пирсом имени Сенкевича?

Как–то до войны наши базовые тральщики стояли в Новороссийске. Было воскресенье, команды отдыхали, когда в гавань вошел теплоход «Украина», тот самый, чей обгоревший остов лежит сейчас в воде у разбитого пирса. Тогда это был первый его рейс по черноморским портам. Многие офицеры с военных кораблей, стоявших в порту, отправились осмотреть теплоход. Гремела музыка, пассажиры поднимались по трапу и растекались по прогулочным палубам, каютам и ресторанам.

Молодой штурман Сенкевич, служивший на тральщике, встретил на теплоходе знакомых. Сидя на высоких круглых стульях, они пили в ресторане холодное пиво, когда раздались отходные гудки теплохода. Кораблей в гавани было много, вокруг празднично шумела толпа, и Сенкевич не обратил на гудки внимания. Он спохватился лишь тогда, когда почувствовал под ногами легкую дрожь палубы. Выскочив наверх, он увидел, что берег и пристань с провожающими медленно отодвигаются. Небольшая полоска воды между бортом и пристанью все расширялась. Сенкевич еще слышал, как визжит блок, поднимая на борт тяжелый трап, а на берег уже попасть не мог. Но нельзя же идти на теплоходе в Сочи, когда в порту стоит его тральщик!

Сенкевич побежал на корму теплохода: он все еще на что–то надеялся. Но берег удалялся. Не раздумывая больше, Сенкевич деловито перебрался через поручни и о верхней палубы, с высоты третьего этажа, одетый по форме «раз» — в белом костюме и туфлях, — прыгнул «солдатиком» вниз.

Вынырнув, Сенкевич, не оглядываясь, поплыл к берегу. По сигналу «Человек за бортом» с теплохода спустили спасательную шлюпку. Теплоход застопорил ход и, недовольно отфыркиваясь, покачивался на собственной волне. Пассажиры выбегали из кают и толпились у левого борта. Провожающая публика, праздничная и веселая, с недоумением наблюдала, как гребцы налегали на весла, чтобы догнать пострадавшего, а сам «утопающий» изо всех сил старался уйти от догонявшей его шлюпки.