Читаем без скачивания Река убиенных - Богдан Сушинский

Луна действительно напоминала искореженную каску, оставшуюся на вершине распаханного холма ночной тучи. «Только не распаханного, — отверг он это первое впечатление. — Не распаханного, а могильного. И судьба наша уже нагадана по этой каске».

Сдачи в плен Устав не допускает. Значит, на спасение своих бойцов ценой плена он как офицер права не имеет. Остается неотъемлемая привилегия солдата: «последняя пуля, последняя граната — для себя». Вот только пойдет ли на это каждый из загнанных сюда сельских мужиков? Они ведь не фанатики-самоубийцы, понимают, что плен дает шанс на спасение. И даже возможность продолжить борьбу — попытаться убежать, вернуться к своим, присоединиться к местным партизанам… И дело тут не в логике войны, а в самой жизни.

Но если кто-либо из бойцов действительно изберет этот путь, как в таком случае должен поступать он, Громов? Угрожать? Убеждать солдат, что у них нет выбора? Храбро и благородно сражались — значит нужно храбро и благородно умереть. Но удастся ли убедить?

Да, условия боевых действий в укрепрайоне, в дотах — особые. Здесь своя тактика, своя психология боя. И все это еще нужно выстроить.

…Вырваться бы потом из этого дота, добраться до своих, дожить до того дня, когда враг будет остановлен, фронт выровняется, начнутся позиционные бои. К тому времени он, возможно, примет роту. Появится опыт. Тогда и можно будет выяснить, на что он как командир способен на самом деле.

Хотя… почему это должно выясняться только тогда, когда начнется позиционная война и враг будет остановлен? Почему не сейчас, когда твоя армия в крайне тяжелом положении? Когда фронт, по существу, рухнул, а судьба войны зависит от того, как сражается, как держится в своем окопчике каждый солдат?

«Нет, Громов, все это должно стать очевидным уже сейчас. И учиться на ошибках наших тактиков и стратегов следует теперь, в ходе нынешней войны».

Впрочем, разве он этого еще не решил? Конечно, у него не раз возникало желание оставить училище и вернуться в институт, на свой факультет иностранных языков. Но теперь все колебания позади. То ли он избрал для себя этот дот, то ли дот избрал его… Всё это уже неважно.

Независимо от того, кто и как относится к понятиям «карьера», «делать карьеру», Громова они не пугали. О военной карьере он заботился с первого курса училища. Тактика ведения боевых действий, состав и вооружение современных европейских армий… Войсковые учения, командирский голос, офицерская честь, святость Устава; святыни армейских традиций и реликвий, воинская дисциплина…

Ко всему этому курсанты — вчерашние заводские и сельские парни, школьники относились по-разному. Но, к своему удивлению, он сразу заметил, что многие и честь отдавали как-то неохотно только потому, что боялись взыскания, и в строй становились, тоскуя по возможности пройтись вразвалочку; и командирами себя мыслили — эдакими «батями» чтобы ребята из взвода сразу признали в них «своих в доску» и полюбили, как отцов родных. Поэтому одни из них считали, что Андрей Громов выслуживается, солдафонится; другие, наоборот, что он не может забыть своего «офицерского происхождения», все еще мнит себя «белой костью», эдаким кавалергардом, лейбгвардейцем голубых кровей.

Шептались по этому поводу многие. Но в открытую первым высказался сосед по койке и по строю Мишка Горлов — бесталанный в курсантской науке заводской парень, с замашками вождя революционеров-анархистов. Это он после очередной мелкой стычки в присутствии других курсантов бросил ему в лицо:

— Думаешь, мы не уловили классовую сущность твоего поведения? Еще как уловили! Офицерам-белогвардейцам подражаешь! Золотопогонничкам! А как же: гордая поза, выправка, аристократические замашки, эти разговоры о «слове офицера», об «офицерской чести»… А мы не офицерами будем. Не офицерьем, понял?! А командирами Рабоче-крестьянской Красной армии.

Для Громова это был очень важный разговор. Он вдруг открыл для себя, что многие из его однокурсников стремятся стать командирами, не становясь при этом… офицерами. Пребывая в состоянии какого-то революционно-идеологического беспамятства, они пытались отторгнуть от познаваемой ими науки и воспитания весь многовековой опыт и традиции русского и мирового офицерского корпуса, все те самые благородные и возвышенные принципы и традиции, выработанные офицерством мира на основе рыцарского кодекса.

— Во всех цивилизованных армиях мира человек, получивший звание лейтенанта, считается офицером, — спокойно парировал Громов, ничуть не смутившись этим довольно опасным «наблюдением». — И потом: почему обязательно «белогвардейским»? Были ведь и просто офицеры русской армии и флота: суворовские, кутузовские, нахимовские… Офицеры Русско-японской, Первой мировой, офицеры, которые затем стали военспецами и командирами Красной армии… Тебе что, все это неизвестно?

— Вот в этом и вся твоя сущность! — взъярился Горлов. — Офицерье оправдываешь, брезгуя при этом классовым чутьем.

«Ты смотри! — изумился Громов. — Когда ж он этих слов нахватался?!»

Убедить Горлова ему так и не удалось. Мишка принадлежал к людям, считавшим постыдным самим мыслить, иметь собственное мнение, подвергать сомнению устоявшиеся взгляды. Им вполне хватало двух десятков лозунгов, которые они лепили к месту и не к месту, считая это «апофеозом революционности», и никому не удавалось убедить их, что это всего лишь бездумная демагогия.

Впрочем, желающих полемизировать с ним тоже находилось немного, ибо люди сорта Мишки Горлова дискутировали «от ярлыка до ярлыка», за каждым из которых следовала информация «куда надо». Хотелось бы ему знать, где сейчас Горлов, как складывается его армейская судьба.

В небе прямо над дотом прострекотали «ПО-2». «Звено, — определил Громов. И тут же удивился: — Ночной вылет? Однако пошли не тройками, а друг за дружкой. Значит, транспортные? Очевидно, будут эвакуировать раненых или вырывать из окружения какой-то штаб».

К сожалению, во всем, что касалось авиации, особенно немецкой, он пока что разбирался слабовато. То ли знания по авиации противника им давали никчемные, то ли сам что-то упустил. Но вот к чему их действительно плохо готовили — так это к боевым действиям в одиночку: в лесу, в степи, в горах, в полном окружении, в расположении противника… А ведь какая масса красноармейцев может оказаться в эти первые месяцы войны в окружении врага. И если бы вместо того, чтобы сразу же пытаться прорваться через линию фронта и, по существу, зря потерять людей, эти группы начинали организованно действовать в тылу врага, на его коммуникациях, наступление противника было бы сорвано. Или крайне ослаблено. Но ведь не готовили же офицеров к войне в тылу врага на собственной территории, не обучали партизанским методам войны, психологически не подводили к самой мысли о том, что огромные территории Союза могут оказаться оккупированными врагом, с поглощением больших воинских контингентов.

В прошлом году, во время отпуска, он побывал в части отца, командира полка, и тот показал ему, как специально присланный из Москвы инструктор готовит полковых разведчиков. С той поры Андрей мечтал попасть в разведку если не в армейскую или дивизионную, то хотя бы в полковую. Совершенно по-иному начал воспринимать он после этого и подготовку в своем училище. То, что до сих пор казалось ему незаменимой основой воинской подготовки: муштра, бесконечные строевые смотры, возведенная в ранг ритуала уборка казармы… — вдруг предстало перед ним бессмысленной тратой времени.

44

Громов вышел из пулеметной точки, прошел по тускло освещенному ходу сообщения и открыл дверь дота. От реки повеяло запахами ночного поля, вишневой смолы и сыроватой, пропахшей илом плавневой свежестью.

Откуда-то издали, с противоположного берега Днестра, может быть из предгорья Карпат, доносились то ли раскаты грома, то ли взрывы, к которым уже никто не прислушивался; зато когда рядом, в окопе, сонно закричал солдат, на него сразу посыпалась разноголосая изощренная брань.

«А ведь, возможно, это последняя такая относительно тихая ночь… Завтра на правом берегу уже будут немцы, и берег этот станет вражеским».

Будто подтверждая его мысль, на противоположном берегу чахоточно закашлял крупнокалиберный пулемет. И тотчас же в небе появились дымные шлейфы трех осветительных ракет.

Пулемет затих, однако вместо его чахоточной трели где-то за недалеким горизонтом начал зарождаться гул моторов. Очевидно, переправлялась на этот берег еще одна пробивавшаяся с боями часть из тех, последних, заградительных. Очень странно, что сегодня укрепрайон не обстреливает дальнобойная артиллерия. Но это ненадолго. Пушкари сменят позиции, окопаются поближе к берегу и утром начнут пристреливаться.

…Дед Андрея, подполковник русской армии Климентий Громов, в конце-концов все же воспринял революцию, хотя революционно настроенным человеком никогда себя не считал. Да и не был им. Может быть, потому и принял, что слишком уж надоела война, что видел, как сильно обмельчало и неудержимо вырождалось в сути своей русское офицерство — оттого так много было на фронте бездарно разработанных операций, глупейших, противоречащих друг другу приказов, бессмысленных атак и самоубийственных наступлений, в которых гибли тысячи храбрейших солдат; оттого пришлось ему быть свидетелем и дичайшей несправедливости в отношении солдат, и примитивнейшего хамства в среде офицеров. На его глазах кадровое русское офицерство уходило в небытие, а белогвардейские «скороспелки», в большинстве своем из недоученных гимназистов и лавочников, уже не способны были возрождать идеалы предыдущих золотопогонных поколений.