Читаем без скачивания Темная материя - Юли Цее

Зато он теперь узнал, почему убийц, как утверждается в криминалистике, тянет возвращаться на место преступления. Дело не в непобедимой притягательности зла, которая якобы их туда зовет. И не желание понести наказание и тайная надежда, что там их арестуют. На самом же деле это неспособность поверить в то, что это в действительности произошло. Убийца возвращается, чтобы избавиться от наваждения, которое заставляет его думать об убитом как о живом человеке. Если бы Себастьян мог повернуть время вспять, он не отменил бы убийства Даббелинга. Для спасения Лиама он бы еще и не то совершил. Но он не покинул бы место преступления, не отыскав прежде останки жертвы.

Себастьян понимает, что даже такого статиста, как Даббелинг, нельзя без последствий убрать со сцены. Он знает, что для него теперь все кончено. Но это знание висит где-то в воздухе, пока он вспоминает о своем преступлении только в категориях телевизионной картинки. Все, что ему предстоит: арест, утрата семьи — все его будущие несчастья проходят перед ним как видения из другого мира, к которому он не имеет никакого отношения. Не веря в то, что ты сделал, невозможно понять и того, что происходит с тобой и вокруг тебя. Главное преимущество от поездки к Женевскому озеру заключается в том, что здесь он не может сорваться среди ночи и колотиться в двери фрейбургской судебной экспертизы, требуя, чтобы ему показали голову его жертвы.

Словно эта мысль что-то для него решила, он заводит мотор и поворачивает машину.

На рю де ла Навигасьон он жмет на кнопку звонка, оповещая о своем приходе: один короткий, долгий, два коротких. Достаточно нескольких секунд ожидания, чтобы понять, что Оскара нет дома. Кутаясь в куртку, он занимает пост у входа в подъезд. Усталость сменилась беспокойством, которое гонит через улицу газетные листы, вызывает проезд велосипедиста на гремящем велосипеде, включает воющую сирену. В нормальных условиях Себастьяну даже нравится волнение, которым сопровождаются его встречи с Оскаром на Женевском озере. Вопреки всем переменам в жизни, они с Оскаром отстояли у прошлого один уголок, в котором дышит бессмертие. Себастьян, как наркоман, постоянно возвращался сюда снова и снова, потому что тут наверху, в квартире под самой крышей, он становился богом, властителем всех осуществленных и неосуществленных возможностей, открывавшихся в жизни. В этой мансарде крылся источник его силы и живучести. И того беспокойства, от которого он сейчас переминается с ноги на ногу.

Когда ему навстречу вываливается группа разгорланившихся полуночников, соединившихся в одно целое в громадном объятии, и еще издали спрашивает у него по-немецки, где тут находится самый лучший ночной клуб, он, оттолкнувшись от стены, скрывается в темноте.

Уже давно, несколько лет назад, от вывески отвалилась одна неоновая трубка, и светящийся круг, заменяющий название заведения «Le cercle est rond»[28], вопреки его смыслу, ополовинился. Выдвинутые на пешеходную дорожку мусорные баки и шныряющие вокруг бродячие кошки отпугивают туристов. С тех пор как кварталы красных фонарей стали указываться в путеводителях, Оскар поговаривает о том, чтобы подыскать себе новую квартиру. В «Серкле», говорит он, собираются последние на планете люди, которые выходят из дому для того, чтобы не быть узнанными.

Помещение освещается свечками. Они вставлены в бутылочные горлышки и рисуют на стене в виде колыхающихся теней души людей и предметов. Столы изготовлены скорее для тех, кто за кружкой пива играл бы в карты, чем для хорошо одетых мужчин, которые по двое или по трое сидят там за бокалом красного вина. Разговоры ведутся тихим голосом, жесты — сдержанны, словно все остерегаются друг друга испугать.

Себастьян откидывает кожаный занавес, закрывающий вход. Бармен, моющий стаканы при свете единственной электрической лампочки, не здоровается с ним даже взглядом, хотя они знакомы уже давно. Оскар стоит, прислонившись спиной к барной стойке, а перед ним худосочный молодой человек в круглых очках увлеченно говорит что-то, обращаясь к собственным башмакам. Невозможно понять, слушает ли его Оскар. Скрестив ноги, он неподвижно стоит с подогнутыми локтями. Кисти рук опущены в жесте, выражающем ту смесь любезности и высокомерия, с какой, пожалуй, подставляется для поцелуя перстень. В такой же позе он мог бы туманным утром стоять на лесной поляне, прислонясь к дереву, в белой полурасстегнутой рубашке и с повисшим в руке пистолетом.

Обнаружив Себастьяна, он позволяет себе не более как приподнять брови. И все же Себастьян видит внезапный испуг своего друга, словно тот вздрогнул всем телом. Ему даже померещилось, что Оскар сейчас схватится за сердце и у него подкосятся ноги. Себастьян полжизни знает этого человека. Никогда прежде он не видел его таким оцепенелым.

Юный очкарик совсем не заметил изменившегося настроения. Он все говорит, а глаза за круглыми стеклами снуют туда и сюда. Когда он, не дождавшись ответа на свой вопрос, наконец поднимает голову, столбик его возрастной шкалы падает до восемнадцати. Себастьяну знакомы эти юные гении, которые не ленятся совершить дальнее путешествие, чтобы обсудить квантовую теорию времени с ее знаменитым создателем, а приехав на место, вдруг встречают в женевской пивнушке человека, чей интеллект предстает миру отнюдь не в обрамлении маститых седин и морщин мыслителя, ибо принадлежит мужчине с классическим профилем и улыбкой, подтверждающей правомочность притязаний своего обладателя. Оскар наклоняется к юнцу и шепотом говорит ему на ухо несколько слов. Тот, понимающе помахав рукой, сразу же удаляется в направлении туалетов.

В следующую секунду они уже рядом и глядят друг на друга. Первым протягивает руку Оскар. Ни один человек не продержится, оставаясь изо дня в день в гордом одиночестве. Смешавшись, их запахи образуют незримое пристанище. В его пределах царит горькое сожаление, что пространству, которое они разделяют совместно, знаком только пронзительный холод или испепеляющий зной, но ему неведомы условия, пригодные для человеческого существования.

Оскар убирает со стоящего в нише столика табличку с надписью «Заказано» и усаживает Себастьяна лицом к пошлой репродукции натюрморта. На нем изображен фазан в собственных перьях; сломанная шея птицы перевесилась через край блюда. С места напротив Оскару открывается обзор всего помещения. Не дожидаясь, когда его позовут, бармен приносит две рюмки и бутылку виски, по возрасту — ровесницу юного очкарика, который после захода в туалет удалился из «Серкля». Они чокаются, пьют. Внешнее спокойствие Оскара по-прежнему невредимо. Он не раскачивает ногой, не щиплет брюки, снимая с них невидимые пушинки. Он пристально смотрит на Себастьяна.

Тот чертит пальцем по столешнице, обводя линии древесного узора, и занят тем, чтобы заставить себя не подсчитывать годы, не спрашивать, сколько раз они уже сидели в «Серкле» вот так, испытывая смешанное чувство счастья и страха. Глядя отсюда, его обычная жизнь походит на воспоминание о кинофильме, в котором он сам, Майка и Лиам играют трогательные роли главных действующих лиц. Всегда, когда он уезжал из Фрейбурга на выходные якобы для участия в конференции, он находил здесь Оскара ожидающего, Оскара насмешливого и резкого, удивленно поднявшего брови, но не сердитого.

Может быть, самое главное качество Оскара, думает Себастьян, даже не его выдающийся ум, а терпение, которое по силе и постоянству сравнимо с законами природы. Слова «Как бежит время» для Оскара никогда не были констатацией факта, а всегда вопросом.

И может быть, продолжается его мысль, главным качеством Майки и Лиама является их безграничное доверие, тогда как он, Себастьян, отличается тем, что способен без зазрения совести злоупотреблять этим доверием. «Может ли так быть на самом деле?» — для Себастьяна никогда не было вопросом, а всегда — физической проблемой.

Его палец ползет по следу узора через стол, и когда Оскар берет его за руку, Себастьян не отнимает ее.

— Счет, по-видимому, идет на дни, — говорит Себастьян.

— На часы, — отвечает Оскар.

— За меня принялся комиссар. Либо он не понял ничего. Либо понял все.

— Вероятно, все. Или ты надеялся, как дурачок, что они не выйдут на тебя?

— Надежда, — невыразительно отвечает Себастьян, — умирает последней.

— Честь — никогда.

Оскар пьет и ставит рюмку на стол.

— Cher ami, — говорит он. — Есть жизнь — и есть та или иная история. Беда человека в том, что он плохо различает то и другое.

— Повтори то самое еще раз.

— Что?

— Когда я рассказал по телефону про Даббелинга — что ты тогда ответил?

— Вот так, — говорит Оскар.

— Этим «вот так» я живу уже сорок восемь часов.

Оскар пожимает его руку:

— Ты из-за этого приехал?