Читаем без скачивания Темная материя - Юли Цее

— Когда я гляжу на Лиама, — говорит он, — раскаиваться ни в чем невозможно.

— Да и со мной все обстоит так же, — говорит Оскар. — Прошлое — скаредный хозяин. Оно ничего не отдает назад. И в первую очередь — сделанного выбора.

В кармане брюк у Оскара нашелся матерчатый носовой платок. Он отирает Себастьяну глаза и щеки, затем отталкивает его от себя и возвращает в вертикальное положение.

— Ты выпил, — говорит он. — Ты все равно поедешь обратно?

Себастьян кивает.

— Очень и очень жаль.

Себастьян отворачивается и стискивает губы.

— Так или так, — говорит Оскар, — это пройдет. После всего пережитого уже будешь не тот, что прежде. Лучше не станешь, но, по крайней мере, останешься жить.

Сигарета без фильтра догорела в пепельнице. Оскар вздрагивает: он обжегся, попытавшись ее загасить.

— Скажи мне все-таки, — просит Оскар, — зачем ты сегодня вечером приехал в Женеву?

— Чтобы сказать тебе, что больше мы не увидимся.

Когда Себастьян встал, снизу на него смотрел человек, уже непохожий на самого себя. Лицо, в котором не осталось ни величия, ни красоты, ни аристократичности, вдруг сделалось таким беззащитным, что та или иная мина, которые сейчас на нем быстро сменялись, выглядели как чертежные синьки. Эскиз улыбки. Диаграмма насмешки, набросок бессилия. Анатомия печали.

— Окажи любезность, — говорит Себастьян. — Не вставай и не гляди, как я ухожу.

Фазан раскрыл глаза и уставился в пустоту. За стойкой бара звякают рюмки. За дверью караулит ночь. Туман просочился в нутро городских улиц. Пахнет дождем.

5

Уже час барабаны зовут его в поход, задавая маршевый темп, и он знает, что это правильно, что пора наконец выступить в путь. А он все медлит, словно надо еще доделать что-то важное, что-то проверить и осмыслить. Затем вдруг крик, пронзительный, как боевой клич.

Электронное табло будильника показывает четверку и два нуля. Комиссару часто случается проснуться ровно в какой-нибудь час. Крик не прерывается и оказывается плачем младенца в соседней квартире. Барабаны же вызваны дождем, который, как заведенная машина, стучит в окно. Шильф энергично спускает ноги на пол. Давно он не чувствовал себя таким отдохнувшим, поэтому он пугается, поняв, что день отнюдь еще не удосужился наставать. Безуспешно пощелкав выключателем, он подходит к балконной двери. Дождевые капли стремительно мчатся по стеклу горизонтальными дорожками, как будто дом на высокой скорости несется куда-то в ночи. За окном царит мрак, неуместный для города. Уличное освещение отключилось, и только желтые огни аварийной мигалки подсвечивают инфернальную тьму. На проезжей части лежит поваленное дерево, еще одно рухнуло поперек трех припаркованных машин. Буря, словно не насытившись своим торжеством над убитыми противниками, продолжает жестко трепать ветки. Шильф наслаждается зрелищем безобразия, устроенного в виде исключения не людьми.

Наконец он отворачивается и, знобко поеживаясь, садится за письменный стол. В ящике обнаруживается стопка открыток. При свете зажигалки он пишет на обороте первой: «Дорогая Юлия! Если приедешь меня навестить, привези с собой эту открытку в доказательство того, что ты существуешь. Срочно (большими буквами; с тремя неуклюжими восклицательными знаками). Шильф».

Обжегшись большим пальцем о зажигалку, он низко склоняется над следующим письмом: «Дорогая Майка! Что бы ни произошло, только не теряйте веры. Вы не имеете права погубить Себастьяна. Пожалуйста (чернильная клякса от зачеркивания трех восклицательных знаков). Ваш комиссар Шильф».

Довольный сделанным, он надписывает адреса: на первой открытке — свой собственный штутгартский, на второй — адрес Галереи современного искусства. На всякий случай он принимает две последние, выписанные врачом таблетки от головной боли и с шахматным компьютером усаживается на диван.

С самого начала он уделял слишком мало внимания своему королю. Видя гибель своих фигур, тот бледнел, но принимал ее стойко. Большая часть пешек тоже пала жертвой фанатизма Шильфа. Последними оставшимися пешками, ладьей и конем он атакует вражеского короля, который скучает, укрывшись за стандартной защитой, и, скорее всего, курит там одну за другой сигареты. Шильф видит его в наполовину расстегнутой рубашке и с пистолетом в вяло опущенной руке. Если комиссар даст сейчас противнику передышку, если он не начнет ход за ходом принуждать другую сторону к защите своего предводителя, то немедленно будет разгромлен. Вызвав партию на экран, он в тот же миг почувствовал прилив злости при виде превосходящих сил противника, его продуманной подготовки и расстановки фигур, которые всегда в нужный момент оказывались в нужном месте. Каждую его атаку компьютер перехватывает сетью своих расчетов. Шильф воюет против детерминиста, против ультраматериалиста, который, опираясь на точное знание создавшегося положения и действующих в этом мире законов, способен властвовать над прошлым и будущим, противника, чье главное искусство в конечном счете заключается в том, чтобы точно предсказывать всему, что еще трепыхается, борясь за свою жизнь, когда и как ему суждено погибнуть.

Комиссар решает победить компьютер его же оружием. Подобрав под себя ноги, он принимается рассчитывать все возможные ходы и ответы противника.

Когда рассвело, он все еще сидел в той же позе, не сдвинувшись ни на сантиметр. Его раздумья сопровождались доносящимся с улицы визгливым брюзжанием бензопилы, которая вгрызалась в толстопузые поваленные стволы. Дождевальная машина сбавила обороты; в мутном свете, в котором вещи не отбрасывают теней, все предметы в комнате приобрели болезненный вид. Около восьми комиссар распрямляет ноги и массирует себе затылок. Он не сделал ни одного хода. Зато теперь у него забрезжило смутное представление, с какой стороны можно нанести противнику следующий удар.

На улице его ноги ступают по ковру из мокрых опилок. Пахнет цирковым манежем. Он перелезает через обломанные ветки и по пути к остановке опускает в почтовый ящик приготовленные открытки. В трамвае незнакомые люди с азартным огнем в глазах рассказывают друг другу о том, какие повреждения случились поблизости от их дома. Ночная буря радует их так, как может радовать только природная катастрофа, знаменующая собой неожиданное возвращение сошедшего со сцены полузабытого Бога.

Шильф выходит из трамвая вблизи физического института и направляется обходным путем через улицу Софии де Ларош. Миролюбивый Ремесленный ручей превратился из пацифиста в бурливый грязный поток, несущий кучу листьев и пластиковых бутылок. Бонни и Клайд куда-то пропали. Шильф едва успел вовремя пригнуться, спрятавшись за припаркованной машиной, когда из-за угла показался Себастьян. Руками он плотно обхватил себя под мышками. Он идет без куртки, без сумки, без зонта. По его виду можно подумать, что он полночи провел в машине на автобане, а затем часа два поспал в институте на вертящемся кресле своего кабинета.

«Итак, ты к нам все же вернулся, подумал комиссар», — думает комиссар.

Ему с трудом удается, подавив импульсивный порыв, не броситься вдогонку за Себастьяном.

Немного позже он остановился перед закрытой стеклянной дверью естественно-научной библиотеки. Изучая расписание, он не сразу осознает, что сегодня выходной день и потому до открытия остается еще час. Покорно повернув назад, он возвращается по своим же мокрым следам через корпус имени Густава Ми и, найдя кафетерий сиротски пустым, но все же открытым, громким голосом требует себе двойной эспрессо, после чего усаживается за один из свежевытертых столиков. Он кладет перед собой мобильный телефон и рядом — сложенные руки. Не прошло и пяти минут, как раздается звонок.

— Преступник несчастный!

Шильф с удовольствием отметил, что Рита Скура, выбирая бранные прозвища, старается избегать повторений. Слышать ее голос ему приятно.

— По вашей милости у меня сегодня было самое дурацкое воскресное утро за всю мою жизнь! — говорит Рита.

В ее голосе слышится облегчение. Шильф прижимает мобильник плечом к щеке.

— Доброе утро, — произносит он. — Как погодка? Хороша?

— Конечно же, мне пришлось врать, — продолжает Рита, не давая сбить себя с толку. — Ведь, в конце концов, я и другим способом рано или поздно установила бы имя преступника.

— Ну разумеется, — соглашается Шильф. — Рано или попозднее.

От Ритиного фырканья содрогаются мембраны микрофона.

— Вы знаете нашего главного прокурора? — восклицает она. — Вы когда-нибудь пытались ставить такому типу условия?

Комиссар не только знает, а как живого видит перед собой этого господина — как тот, погребенный под грузом собственного жира, едва высовывается из-за величественного письменного стола королевских габаритов. Хохот всей фрейбургской юстиции был слышен даже в Штутгарте, когда здешний главный прокурор, только что назначенный на должность, за собственный счет установил у себя в кабинете сей монументальный предмет.