Читаем без скачивания Круг замкнулся - Кнут Гамсун

Судя по всему, мысли Клеменса занимал отнюдь не капитан Бродерсен, поэтому он сказал:

— Да, он странный человек. А как вы, вам здесь нравится?

— Да, я уже прижилась.

— Что вы сейчас читаете? Я получил много новых книг.

— Я теперь уже не так много читаю.

— Вот и я тоже нет. У меня сейчас два сложных процесса. Я из-за этого и пришел сюда, надеялся получить кой-какие сведения об Африке.

— Да, штурман очень нехорошо вам отвечал. Но он нездоров, его донимает боль в горле.

— Я понял, — сказал Клеменс. — А вы можете приходить и брать у меня книги. — Он взял ее за руку, это была большая, это была страстная рука, и он сделал вид, будто хочет поглядеть на ее часы. — А ремешок не режет? Нет? Сосуды не пережимает? Здесь ведь как раз бьется пульс.

Ничего больше он делать не стал, выпустил ее руку, но и это уже было кое-что.

Лолла, однако, вернулась к теме «Абель».

— У вас не возникло впечатления, что это его первая и последняя форма на борту корабля?

— Нет, почему же? Лично мне он ничего об этом не говорил.

— Просто я замечаю, что он стал какой-то беспокойный. Его тянет куда-то прочь, снова тянет отсюда.

— Потомки викингов стремятся в путь, — ответил Клеменс, надеясь завершить тему.

Но она продолжала:

— Я никак не могу успокоиться. Он мог бы служить здесь, иметь свое место в жизни и кусок хлеба.

Клеменс утешил ее:

— Видно, он просто не из тех людей. Не принимайте этого так близко к сердцу, одному Богу известно, как что повернется, может, он со своим «стремлением в путь» счастливее, чем мы, те, кто остается. Все еще наладится, вот увидите, все наладится, как для него, так и для нас.

Но поскольку она и дальше ни о чем другом говорить не желала, он оставил ее и вернулся на палубу. Кислая погодка, снежные вихри, палуба мокрая от талого снега — словом, не самый удачный день, чтобы заявиться на борт «Воробья» с каким-то делом. Однако, если учесть все обстоятельства, день никоим образом нельзя признать неудачным. И не потому, что штурман подошел к нему и, можно сказать, принес извинения за свою резкость во время обеда, — это, пожалуй, ничего не значило.

Клеменс испытывал небольшое удовлетворение и при мысли, что он не последний человек здесь на судне, что люди относятся к нему уважительно, с почтением. Когда он проходил мимо кого-нибудь, ему охотно давали дорогу, когда он говорил о погоде, ему с готовностью отвечали, а это не так уж и мало для человека, который много лет был всего лишь доверенным лицом у своего отца и не Бог весть каким адвокатом, от которого вдобавок сбежала жена. Он снова уселся в уютный уголок, где сидел утром, и сразу заметил, что многие пассажиры были бы не прочь сесть где-нибудь поблизости, но не решались. Ах, до чего же приятно быть чем-то другим, нежели просто ничем.

А тут еще и Лолла принесла его галоши и посоветовала надеть их, погода холодная, на палубе сыро — она даже нагнулась, чтобы помочь ему.

— Ах нет, дорогая Лолла, никоим образом, что это вы вздумали!

Но, забирая у нее галоши, он еще раз подержал ее руку, а это уже опять было кое-что.

Замечательный выдался денек на борту «Воробья». Нет, с извинением штурмана все обстояло не так просто. Этот человек вовсе не просил прощения, он пришел, чтобы как-то объясниться: еда была такая горячая, он прямо сгорал заживо, оттого и был сердит.

— Да ладно, — сказал Клеменс. — Почему вы носите на шее такую толстую повязку?

— Не знаю, поможет ли это, но у меня в горле какая-то гадость, и я пробую все средства подряд.

— Дифтерит?

— Не знаю.

— Дайте-ка я взгляну, — приветливо сказал Клеменс и встал.

— Там ничего не увидишь.

— Да я и не врач, — ответил Клеменс и снова сел.

— Врач! — желчно хмыкнул штурман. — Будто врачи хоть что-нибудь понимают. Не стану даже рассказывать вам, что они нашли у меня в горле. — И он подозвал Алекса: — Возьми швабру и подотри эту слякоть.

Они прибыли в порт и ошвартовались, молочные бидоны и прочие товары отправились на берег. Теперь все были свободны, и Абель тоже. Клеменс подошел к киоску и купил газеты, Абель был не охотник до газет, он завел разговор с машинистами. Наступил вечер. Клеменс лежал в парадной каюте номер один.

Ночью Лолла дважды коротко постучала в дверь капитанской каюты и быстро вошла туда. Горел верхний свет, тикал будильник, было примерно два часа ночи.

— Ты не звонил?

Абель, не поворачиваясь:

— Нет.

— Странно, а дощечка с твоим номером откинулась.

— Иди, ложись, — сказал он.

— Да, конечно, лягу. Тебе ничего не нужно?

— Нет, спасибо.

— Ты извини, что я не совсем одета…

— Ступай, Лолла, ложись.

Он не повернулся и не взглянул на нее, она уже не первый раз наведывалась к нему таким манером. Это же надо так заботиться о «Воробье» и его людях, чтобы расхаживать по ночам и проверять, все ли в порядке.

На обратном пути с ними ехала корова. И впрямь юная красавица. Она чуть побаивалась, но, не сопротивляясь, поднялась по мосткам, и не было на палубе ни одного человека, который держался бы лучше и с большим достоинством. Куда мы ее устроим? Сюда? Или, может, сюда? Или, может, отведем ей каюту? — спрашивал один шутник. Корове воздавались всяческие почести, ее похлопывали и поглаживали, а девушки-официантки принесли ей всякие лакомства.

— Как ее зовут?

— Клара, как я слышал, — отвечал мясник Матисен. — Ну разве я не говорил, что она — человек.

Клару поставили в тихий уголок, где возле нее все время кто-нибудь сидел и разговаривал с ней. Когда корабль, обогнув маяк, вошел в тихую заводь, Клару отвязали и разрешили гулять по палубе. Стоя у релинга, она разглядывала приближающийся берег. Большие, кроткие глаза вбирали впечатления.

Клара сошла на берег, а на палубу вихрем ворвался другой пассажир — то был таможенник Робертсен. Он кого-то поискал наверху и внизу, заглянул в салон. Там чем-то занималась буфетчица.

— Где Абель?

— Абель?

— Где Абель, я спрашиваю?

Буфетчица не ответила и продолжала заниматься своим делом.

— Дура! — прошипел Робертсен и помчался дальше.

Абеля он, разумеется, застал у себя, в капитанской каюте. Робертсен и сам мог бы о том догадаться, но слишком уж он разгорячился. Он бушевал, он трясся, он кричал, что Абель еще пожалеет, еще раскается! Неслыханная наглость — наслать полицию на человека, который никогда ничего дурного не сделал. Но дайте срок, они еще вволю насмеются, на Лоллу он уже заявил и заявит на всю их семейку, отец-то у нее прижил ребенка со служанкой, до того как задать деру. Абелю придется взять свое заявление обратно! Это же просто неслыханно — допрашивать официальное лицо, государственного человека!

Клеменс не хотел сходить на берег, не попытавшись еще раз соблазнить Лоллу новыми книжками, — пусть она все-таки наведается к нему и возьмет все, что ни захочет. Лолла учтиво поблагодарила и отговорилась тем, что на корабле у нее почти не остается времени для чтения. А что, если капитан когда-нибудь в порядке исключения надумает прочесть книгу? Нет, он не читает книг, он читает только календарь, он внимательно его изучает. Она, Лолла, просто его не понимает. Интересно, какое впечатление сложилось у Клеменса о капитане?

Да-да, конечно, отвечал Клеменс, а книги она может брать, когда захочет, если ненароком будет проходить мимо…

XXI

В Страстную пятницу «Воробей» рейсов не делает. Страстная пятница — большой праздник, вот он и не делает рейсов, нет и нет. Но как же так получается: рядом ошвартовался другой каботажный пароходик, он и по праздникам ходит, и по другим дням, без исключения. Это вам не молоковоз, который по праздникам стоит на приколе.

От беспокойства и праздности Абель стоит, поглядывая на пароходик, — он не прочь бы там очутиться. Одна только мысль об этом вызывает в душе вспышку, и радость распускается словно цветок. Он кричит штурману на пароходике, который сидит возле машины и курит свою трубочку: «Уже звонили?» Штурман, может, и отвечает, но не так, чтобы его можно было расслышать. Абель торопливыми шагами устремляется к нему и спрашивает, будто это Бог весть как важно:

— Свисток давали?

— Первый, — отвечает штурман и тут же дает второй.

Вспышка в Абеле гаснет: какое ему дело, давали свисток или нет, он все равно не может поехать — у него нет денег. Раздается третий свисток.

— Я просто так, — говорит он, — тут одно письмо…

Благоприятная возможность безнадежно упущена. Точно так же ему предстоит упустить и следующую. На первый день Пасхи он тоже не смог уйти, а на второй уже снова возил молоко. И не оставалось никакой надежды вырваться с корабля до Троицы. А до нее еще целых семь недель.

За это время к нему много раз заявлялась полиция с расследованием. Робертсен стоит на своем: что это собственноручная подпись Абеля, и жена его, и дочери видели, как он проставил свое имя сперва в альбомах для стихов, а потом — под долговым обязательством. Те же буквы, то же перо, те же чернила — пожалуйста, можете отправлять на экспертизу, говорил Робертсен. А полиция говорила так: