Читаем без скачивания Коронованная распутница - Елена Арсеньева

Нет, это несправедливо. Государь не сможет совершить такую страшную несправедливость – тем более по отношении к ней… ведь он любил ее, он не просто брал ее к себе в постель, он истинно любил ее, пусть недолго, но очень сильно, страстно, и она ни от кого не слышала таких горячих, таких безумных слов, как от государя. Не слышала даже от Ивана. Зато сама наговорила Ивану этих жарких слов несчетно, потому что… потому что любила его больше собственной жизни!

Заскрежетало железо – узница вздрогнула. С двери снимали засов.

– Выходи! – послышался голос стражника.

Ну вот, уже…

Она пошла не чуя ног, и это было так чудно – ступать, земли не ощущая, что она все время боялась упасть и подбирала подол, глядя на ноги – да при ней ли они еще, может, отсохли от ужаса, смертного ужаса, который владел всем ее существом?..

Она не помнила, как вывели ее на Троицкую площадь близ Петропавловской крепости. Очнулась только, когда сырой ветер коснулся лица. Утро было туманное.

Марья огляделась. Близ крепости собралась толпа народу, привычного к казням и жаждущего нового душераздирающего, будоражащего зрелища. Боже, ни одного сожалеющего лица! Одно любопытство… Ну спасибо, что нет хотя бы осуждения, не слышно криков и проклятий. А в некоторых мужских глазах она прочла даже неприкрытое восхищение своей красотой. И снова зашлось в судорожной надежде сердце…

Ее подняли на эшафот. У подножия возились с какой-то простоволосой бабой, которая на помост восходить не желала. Она с некоторым изумлением узнала Катерину, свою бывшую прислужницу. Ох как плачет, бедная, да что проку?

А это кто? Ведут какого-то мужчину… Иван! Это Иван! Неужели выпадет им такое счастье – умереть в единую минуту, рядом умереть?

Но он не глядит. Лицо его бледно, испуганно, нет в нем ни тени памяти о минувшей любви.

И даже если умрут они одновременно, все равно умирать ей – в одиночестве!

Ибо мужчина слаб перед смертным страхом, а женщине дарует силы любовь.

Солдаты окружали площадь, наблюдая за порядком. Вторым рядом оцепления стояли шесты с насаженными на них полусгнившими головами. Это были головы казненных по делу о заговоре государева сына царевича Алексея. Заговорщиков обезглавили 8 декабря, сейчас 14 марта… Конечно, их головы выглядят ужасно!

Неужели и ее прекрасная голова будет вот так же насажена на кол, вот так же покроется трупной зеленью, поползет по нежным щекам разложение, ощерится рот в последней улыбке, проглянут сквозь сгнившую плоть кости черепа? А волосы ее станут еще длиннее… Говорят же, что у трупов волосы растут…

«Господи! Господи, избавь меня от этого! – взмолилась она с такой страстью, с какой, кажется, никогда еще в жизни не молила ни о чем… Даже о любви Ивана не просила так истово. – Господи, только не это! Не попусти, чтобы голова моя сгнила на этом колу… Не попусти, Господи!»

Дыхание зашлось…

Зеваки близко подступили к эшафоту… Откуда-то закричали, что едет государь.

Она смотрела, трепеща.

Какой он высокий, как черны его глаза, как нахмурены брови… Помилует? Или не простит? Видит ли он, как хороша она… Как прекрасна последней красотой цветка, который сейчас будет срезан острой косой смерти?

Помилует? Или не простит?

Он смотрел молчаливо – ох, Господи, хорошо и то, что не осыпал ее попреками, насмешками, бранью, чем сплошь да рядом сопровождались прошлые казни, какие бывали в высочайшем его присутствии.

Помилует? Или не простит?..

– Девка Марья Гаментова! – выкрикнул один из секретарей, начиная чтение приговора, и она вздрогнула, встрепенулась.

Это ей читали приговор. Это была она – девка Марья Гаментова…

– Девка Марья Гаментова да баба Катерина! – продолжал секретарь. – Петр Алексеевич, всея Великия, и Белыя, и Малыя Руси самодержец, указал за твои, Марья, вины, что ты жила блудно и была оттого брюхата трижды; и двух ребенков лекарством из себя вытравила; а третьего родила, и удавила, и отбросила, в чем ты во всем с розыском винилась; за такое твое душегубство – казнить смертью. А тебе, баба Катерина, что ты о последнем ее ребенке, как она, Марья, родила и удавила, видела; и ты, по ее прошению, оного ребенка с мужем своим мертвого отбросила, а о том не доносила, в чем учинилась ты с нею сообщница же, – вместо смертной казни учинить наказание: бить кнутом и сослать на прядильный двор на десять лет».

Услышав слова – «казнить смертью», Марья упала на колени. Ноги ее не держали…

Петр подошел к ней, поднял и сказал:

– Без нарушения божественных и государственных законов не могу я спасти тебя от смерти. Итак, прими казнь и верь, что Бог простит тебя в грехах твоих, помолись ему только с раскаянием и верою.

Марья снова упала на колени:

– Помилуй, государь! – Голос ее упал до шепота: – Ради той любви, которой я любила тебя, помилуй!

Петр смотрел на нее с высоты своего огромного роста:

– Любила?.. Что ж ты тогда?..

Он осекся, и такая молния проблеснула в его глазах, что Марье показалось, перед ней стоит не царь, а тот самый ангел с карающим мечом, который преграждает ей вход в рай. Хотя Петр в эту минуту, с ужасным выражением ненависти, на миг исказившей его лицо, был более похож на дьявола…

Впрочем, спустя миг лицо его разгладилось. Он шепнул что-то на ухо палачу, всем вокруг показалось, что это – отмена казни, милостивое прощение, однако все ошиблись: через минуту блеснул топор, и черноволосая голова Марьи скатилась на помост.

Петр наклонился и поднял голову казненной красавицы. Посмотрел в померкшие синие глаза – и поцеловал ее в губы. Ну вот теперь-то они принадлежали только ему. Этот последний поцелуй принадлежал только ему… И наконец-то он почувствовал, как начинает утихать боль, которая сжимала его сердце с тех самых пор, как он узнал: Марья изменила ему с Иваном Орловым. Тогда он задумал ее смерть. Марья обречена была умереть… Ну что ж, она облегчила дело сама. Теперь оставалось решить, что делать с Орловым.

Петр вновь посмотрел в синие мертвые глаза – и злорадно усмехнулся. Марья шла на все, чтобы выгородить своего трясущегося от страха любовника? Ну что ж… Так и быть, Марьюшка! Твой Орлов останется жив! Сейчас Петру стало стыдно, что он так страшно, так чудовищно ревновал эту женщину к ничтожному трусу. Трус останется жив, будет благоденствовать, а ты… Ты будешь тешить своей красотой царя. И теперь ты будешь принадлежать только Петру. Петру и вечности.

Он выпрямился на помосте и, держа голову Марьи Гамильтон перед собой, прочел собравшимся краткую лекцию по анатомии. Вслед за этим, по приказу царя, голова была положена в спирт и отдана в Академию наук, где ее хранили в особой комнате, часто навещаемой императором.