Читаем без скачивания Шаг за край - Тина Сескис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы сидим у открытого окна, с Темзы долетает ветерок, мужчина в бабочке перебирает клавиши на рояле, обстановка исключительная, словами не выскажешь. Тут так прекрасно, Саймон был прав. На какое–то время я забываю саму себя, мы пьем белое вино, на пару едим морепродукты со словно снегом припорошенной тарелки, и когда смотрю на часы, на них 1.45. Остается двадцать девять минут. До чего? До бессмысленной годовщины рокового дня. Не могу не думать, что ровно в это время в прошлом году у меня все еще был чудесный муж, восхитительный сын, я опять была беременна. Я была счастлива настолько, что вспоминать противно, и с тех пор я их всех подвела — кого в чем. Напоминаю себе, что такими мыслями ничего не исправишь, и говорю «да» в ответ на просьбу пополнить бокал вином. У меня так много месяцев все настолько здорово получалось, по–моему, я почти и забыла, что когда–то была Эмили Коулман, но, если разобраться, этой–то даты не забыла. Чем старательнее пробовала забыть, тем больше она разрасталась в памяти, зловещая и ворошащая прошлое. Впрочем, по крайней мере, одно доброе дело на счету этого дня: я покончила с наркотиками, да, определенно, с сегодняшнего дня. Начинаю гордиться собой, когда вспоминаю, как чуть раньше, в агентстве, дойдя до туалета, я, готовая втянуть в себя очередную понюшку забвения, вспомнила, что нынче за день, вспомнила своего дорогого малыша: что бы он подумал обо мне, своей матери, — решительно вошла в сияющую чистотой кабинку, высыпала содержимое целого пакетика прямо в унитаз — и спустила воду.
Пианист начинает играть мелодию, слышанную мною тысячу раз, но я никак не могу сообразить, что это за музыка, и это меня терзает. Принимаюсь гадать, что делают сейчас Бен и Чарли, и тут же гоню эти мысли прочь. Слышу голос и понимаю, что говорит Саймон:
— Краба еще не пробовали? Довольно вкусно. — Уставляюсь на него и трясу головой, в глазах — тоска. Он примечает слабость во мне, этакую брешь, и берет мою руку. — Отчего вы так печальны, моя дорогая Кэт? Вы же знаете: мне можно рассказать все, что угодно, — просто по–дружески.
И говорит он так ласково, так искренно, что прям искушение берет, какого я еще не испытывала, оно еще сильнее, чем совсем недавно, когда мы с Ангел вечерами из дому выбирались, когда я, пьяная и улетная, только что с ума не сходила от желания рассказать ей: слишком уж долго держала это в себе. Мне так отчаянно нужно пережить эти следующие несколько минут, может, было бы лучше, если бы у меня достало сил наконец–то заговорить об этом, рассказать кому–нибудь. Не решаюсь, как будто подбор слов может что–то испортить. Похоже на то, будто стою на краю трамплина, готовясь прыгнуть, тело напряжено, напружинено. Смогу? Или не смогу? Успокаиваю нервы и шагаю в пустоту.
31
Кэролайн держала телефон, едва дыша, слишком растерянная, слишком расстроенная, чтобы подумать, что сказать. У Доминика целых два дня ушло на то, чтоб решиться на этот звонок, а она за это время потеряла их ребенка. Оба претерпели столько всякого и такую боль вынесли, что теперь просто не знали, как достучаться друг до друга. Еще раньше в тот день Кэролайн вытащила из шкафчика в ванной анализатор на беременность, и синяя полоска на нем пропала, вот она и стала думать, будто ей действительно померещилось. Она скорбела по полоске, скорбела по бриллианту в своем бокале и не уставала думать, где он теперь, что с ним случилось.
Но больше всего ее мучила скорбь о ребенке, появление которого и предвещала полоска. При прежних ее беременностях плод был проблемой, от какой следовало избавиться, зато на этот раз он предстал чудом, единением ее самой с Домиником, символом их любви. Однако оба они понимали: той любви больше нет, как нет и их ребенка, — и уже не вернуть ни того, ни другого. А единственным человеком, который тоже знал, была Эмили, хотя прежде Кэролайн не говорила ей ничего. Странным было ощущение от того, что они настолько сблизились на этом, хотя Кэролайн понимала: это ненормально и долго не продержится. Эмили, впрочем, повела себя достойно (в этом Кэролайн следовало отдать ей должное), спокойно и непредвзято, даже когда она рассказывала ей о своей мерзкой выходке посреди побоища на Сохо–сквер. «В тебе гормоны играли, Кэз, плюс шок; вместе взятое — чего ж было ожидать?» — сказала тогда Эмили, беря ее за руку, и для Кэролайн это прикосновение оказалось каким–то странно успокаивающим. Может, ей стоило бы перестать так ужасно вести себя со своей близняшкой? Может очень здорово получиться, если записать ее в подруги для разнообразия.
После того как Доминик повесил трубку, сказав, что скоро опять позвонит, Кэролайн сидела недвижимо. Он даже не предложил навестить ее и, как она подозревала, не поверил, когда она ему рассказала о ребенке, как потеряла его, слишко все диковино выходило. Впрочем, он, как и обещал, позвонил — и еще несколько раз. Всякий раз они ходили ужинать, он, хотя и извинялся, но больше уже никогда не приходил вовремя. Ужины проходили нудно и мучительно. В первый раз Кэролайн настояла, чтоб они пошли домой, они попытались заняться сексом, но вышло неловко и унизительно — ночевать Доминик не остался. В конечном счете Кэролайн не смогла вынести притворства, этого бледного оттиска их былых подлинных отношений, она и прекратила их, как–то ночью отправив смс–сообщение. Доминик возражать не стал. А Кэролайн в который уже раз подумала, во что бы превратилась их история, если бы они не попали под взрыв, если бы в тот вечер они ужинали в каком–нибудь другом месте. Год или около того спустя она услышала от друзей, что он женился, что его новая жена забеременела, — и это известие наряду с ее потерянным ребенком все время тенью преследовало Кэролайн.
32
Я сижу возле реки, солнышко светит, набираюсь решимости довериться Саймону, уже рот открываю, чтобы сказать… что? Что на самом деле я не Кэт Браун, я Эмили Коулман, что я — обманщица и беглянка? Да, почему бы и нет? Может, мне и на пользу пойдет наконец–то рассказать правду. Когда уже сложились первые слова, бездумно бросаю взгляд вниз и вижу свой телефон со всей его цифровой недвусмысленностью:
«14.14, 6 мая»
Закрыв рот рукой, отпихиваю кресло и со всех ног выбегаю из ресторана. Удалось дотерпеть, пока добежала до берега реки, а там меня стошнило прямо за парапет, я рухнула на плиты набережной в собственную блевотину и, терзаясь унижением, в миллионный раз пожалела, что не умерла.
Лежу в постели у себя дома на Шепердз — Буш, одежды на мне нет, но все равно от волос (или изо рта?) несет какой–то гадостью. Ангел сидит в кресле в другом конце комнаты, смотрит телевизор, стоит мне пошевелиться, как она встает и подходит ко мне. Мне стыдно, хотя я и не очень–то понимаю, отчего. Помню, как Саймон с… кем? официантом? прохожим–туристом?.. помогли мне подняться на ноги и я, шатаясь, добралась вдоль берега реки до места, где можно было поймать такси. Я не теряла сознание (я и в прошлом году его не теряла), зато впала в то же самое истерическое состояние, и Саймон, как теперь понимаю, должно быть, вызвал врача, чтоб тот прописал мне что–нибудь: спертый лекарственный запах явно дает о себе знать. Уже, должно быть, несколько часов прошло, внезапно приходит тревожная мысль о Тигре, о вручении наград, и я сразу возвращаюсь в настоящее, не застреваю в своем повторяющемся кошмаре.
