Читаем без скачивания Журналист - Андрей Константинов

— А какое сегодня число? — спросил Обнорский.

— Тринадцатое сентября. Насеровцы ушли на Север — значит, наступила осень. Народная йеменская примета, — неуклюже попытался пошутить Новоселов, но улыбка у него получилась какая-то совсем не веселая. Скорее даже жуткая вышла улыбочка.

Андрей прикинул в уме — получалось, что в полном беспамятстве он провел трое суток.

— Наших много погибло?

— Да… как сказать, — пожал плечами Илья. — Никто же толком ничего не знает. Начальство, может, и в курсе, но общие цифры погибших среди советских, наверное, засекречены… У нас, из Тарика, значит, кто погиб… Назрулло, Лешка Толмачев — его в Хур-Максаре только позавчера обнаружили совсем раздувшегося… Царькова убили — причем его, говорят, в самом-самом начале, чуть ли не в первый день… Хабиры из Бадера его нашли, а чего он туда поперся и кто его грохнул — непонятно. В том месте, где он лежал, говорят, и особой стрельбы-то не было…

Обнорский вспомнил, как вечером 5 сентября, вернувшись в Тарик после разговора с Сандибадом в «Самеде», он оставил Царькову срочный вызов на встречу — комитетчик не появился ни ночью, ни утром 6-го… Вполне возможно, что Царькова убили еще до начала переворота. И необязательно арабы… Озвучивать свои мысли Андрей не стал, а Новоселов продолжал рассказывать:

— Громов твой жив, кстати, только вчера его на корабль отправили… Из Бадера, говорят, трое хабиров погибли и одна женщина. В Салах-эд-Дине вроде все живы… У геологов и мелиораторов, кажется, были большие потери, но это только слухи… А раненых — до жопы… Про Кукаринцева слышал? Его недалеко от посольства нашли с двумя дырками в животе и одной в груди… До эвакуации он дотянул, но Самойлов говорил, что с ним безнадега — позвоночник задет, еще что-то… Говорят, его Грицалюк к Главному посылал — с темой насчет Фаттаха… Тебя тоже хотели сначала на корабль, а потом врачи сказали, что все в порядке, через неделю танцевать будешь, ну и решили пока оставить. Наши уже все, кто уцелел, в Тарик вернулись — ну, кроме баб и ребятишек, тех всех в Союз… Обустраиваемся помаленьку, плохо, что воды нет и света… Ладно, Андрюха, давай поправляйся… Вроде сейчас уже все успокаивается потихоньку…

Андрея выписали из госпиталя через две недели — молодой организм восстанавливался довольно быстро, хуже дело обстояло с психикой — по ночам Обнорского мучили такие кошмары, что он боялся засыпать.

Официально срок его стажировки заканчивался в конце сентября (стажеров-студентов откомандировывали в развивающиеся страны не на полный год, а на 11 месяцев), но поскольку в Седьмой бригаде с его отъездом совсем не осталось бы «советского присутствия», Андрея решили задержать в Адене до 10 октября, когда из отпуска должен был вернуться Дорошенко. Обнорский отнесся к этому решению безразлично, он даже немного боялся возвращения в Союз, а приходящие с родины письма читал через силу и без всякого интереса… В бригаде работы для него никакой не было, и Андрей откровенно валял дурака — ездил со своим шофером на море и часами смотрел на волны…

В Адене понемногу расчищали улицы от развалин, находя все новых и новых мертвецов, и казалось, эта работа никогда не кончится, потому что даже через три недели после окончания боев в разных районах города явственно пахло еще не найденными под завалами разлагавшимися трупами…

В мире на события в столице Южного Йемена отреагировали довольно вяло, а в Союзе и вовсе никакой информации об Аденской резне народу не поступило — лишь крохотная заметка в «Правде» о смене политического руководства в НДРЙ… (Когда в Аден, как обычно, с трехнедельным опозданием пришли газеты из Москвы, Илья обнаружил в «Известиях» от 7 сентября статью на подвал, которая называлась «Абьянская новь» и в которой рассказывалось, как феллахи и бедуины с помощью советских тракторов переустраивают быт и земледелие в провинции Абьян — естественно, под руководством Йеменской социалистической партии и лично товарища Али Насера Мухаммеда. В редакции, надо полагать, не знали, что в этот день абьянские феллахи и бедуины уже вовсю крошили людей в Адене — кстати, под руководством «верного марксиста-ленинца» товарища Али Насера.)

Новым президентом НДРЙ стал другой «верный марксист-ленинец», имени которого Обнорский раньше не слышал. Про этого «марксиста» рассказывали, что он еще в 1969 году участвовал в экспедициях по поголовному вырезанию некоторых йеменских племен с целью кардинального решения вопросов, связанных с кровной местью, — чтобы мстить было некому. Этот парень был явно предан великому Советскому Союзу и любил его всей душой, неоднократно бывал там и даже дважды лечился в московской Кремлевке от алкоголизма…

С полковником Грицалюком Андрей больше не увиделся, потому что грушника отозвали в Москву еще до того, как Обнорского выписали из госпиталя. О дальнейшей судьбе полковника Андрей узнал только через много лет и уже совсем в другой стране…

За несколько дней до возвращения в Союз Ильи и Андрея (они улетали вместе, потому что Новоселова тоже немного притормозили) в Аден пришел длинный список награжденных и поощренных за сентябрьские события. Генерал Сорокин получил орден Боевого Красного Знамени, замполит Кузнецов и финансист Рукохватов — ордена Красной Звезды, референту Пахоменко и еще троим хабирам достались «шерифы» третьей степени (»Шерифами» называли ордена «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР».), а еще десяти офицерам — медали и грамоты Министерства обороны. Погибшие шли отдельным списком — им всем посмертно дали по Красной Звезде. Илью и Андрея Родина, кстати, тоже не забыла — обоим приказом министра обороны было досрочно присвоено воинское звание «лейтенант». Гражданского Обнорского, которому еще предстояло доучиваться в университете, это особенно тронуло. Впрочем, они получили еще и по йеменской медали «За храбрость». Медали эти были очень похожи на советские, потому что делались на Монетном дворе в Ленинграде.

Всю ночь перед отлетом ребята не спали — упаковывали вещи, принимали приходивших прощаться гостей и мечтали о том, как они заживут в Союзе…

Провожать Андрея и встречать Семеныча (он прилетал тем же самолетом, которым улетали Обнорский с Новоселовым) на площадь перед аэропортом явилась вся Седьмая бригада в полном составе, во главе с комбригом Садыком, который стал подполковником. Семеныч, прилетевший без жены, ни о чем, что происходило в Адене за время его отпуска, практически не имел представления. Все то время, что оставалось у Обнорского до посадки, он слушал Андрея, приоткрыв рот в горестном изумлении и ошеломленно качая головой.

Перед тем как войти в здание аэропорта, Андрей в последний раз оглянулся — на площади в коротком строю стояли, отдавая ему честь, тридцать два человека в серо-зеленой пятнистой форме кубинского производства. Это было все, что осталось от восьмисот пятидесяти трех солдат и офицеров Седьмой парашютно-десантной бригады йеменского спецназа…

Часть II. Журналист

Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь.

Родина встретила Андрея и Илью без особого энтузиазма. Собственно говоря, в аэропорту Шереметьево-2 их вообще никто не встретил, и хотя ребята были к этому готовы (они не сообщили никому из родных дату своего прилета), все равно им было как-то очень уж невесело. Советских рублей, взятых год назад с собой в Йемен (почему-то таможня разрешила вывозить не более тридцати), не хватало даже на то, чтобы доехать до центра Москвы, пришлось доплатить частнику блоком «Ротманса», чтобы он согласился развести их по домам. Нет, деньги у ребят были, и совсем даже немалые, — перед отлетом из Адена финансист выдал каждому по десять тысяч чеков Внешпосылторга, пятисотчековыми купюрами, которые еще предстояло где-то разменивать.

Илья и Андрей ехали по ночной Москве молча, смотрели, замерев, на мокрые осенние улицы, на редких прохожих, на огни фонарей и витрин… После Адена Москва казалась образцом чистоты, покоя и свежести, хотелось остановить машину, выскочить и, упав на колени, гладить руками шершавый асфальт.

Ребятам как-то не верилось, что все уже кончилось, что они вернулись и что скоро придется расставаться. Мысленно они еще были там, в Йемене, поэтому чистая и спокойная Москва казалась чужой и незнакомой, и оба вдруг ощутили, как тянет их назад, в Аден. Говорят, что похожие чувства иногда может испытывать заключенный, выходя из тюрьмы: его тоже тянет обратно в камеру — неуютную, но ставшую домом.

В одну реку никому не дано войти дважды. Обнорский и Новоселов вернулись совсем не в тот город, который покинули год назад, оба чувствовали это и инстинктивно жались друг к другу, страшась набора сложных рефлексий и переживаний, называемых по-научному адаптацией.