Читаем без скачивания Полная иллюминация - Джонатан Фоер

«Как темно», — сказал я, что прозвучало странно, но иногда лучше сказать что-нибудь странное, чем ничего не сказать. «Да», — сказала Августина. «Как темно», — сообщил я герою, который возвратился со своими мешками грязи. «Да, — сказал он. — Очень темно. Я не привык быть так далеко от искусственного освещения». — «Это правда», — сказал я. «Что с ней произошло? — спросил Дедушка. — Она ведь спаслась, да?» — «Да». — «Ее кто-нибудь укрыл?» — «Нет. Она постучала в сто дверей, но ни одна не открылась. Она приползла в лес, где заснула от проливавшейся крови. В ту ночь она проснулась, и кровь высохла, и хотя ей казалось, что она умерла, умер только ее младенец. Он принял на себя ее пулю и спас ей жизнь. Чудо». Теперь все происходило слишком быстро, чтобы я мог понять. Я хотел понять это полностью, но тогда потребовался бы год на каждое слово. «Она смогла встать и пойти, но очень медленно. И она пошла в Трахимброд по своему кровавому следу». — «Почему она пошла назад?» — «Потому что была молодая и очень глупая». (Не потому ли и мы с тобой пошли назад, Джонатан?) «Она боялась стать убитой, да?» — «Этого она совсем не боялась». — «И что случилось?» — «Было очень темно, и все соседи спали. Немцы были уже в Колках, поэтому их она не боялась. Хотя их она бы и так не боялась. В молчании она прошла по еврейским домам и собрала все — все книги, и одежду, и остальное». — «Почему?» — «Чтобы это не забрали они». — «Немцы?» — «Нет, — сказала она. — Соседи». — «Нет», — сказал Дедушка. «Да», — сказала Августина. «Нет». — «Да». — «Нет». — «Она пришла к телам, которые были в яме перед синагогой, и удалила золотые пломбы, и остригла волосы, сколько смогла, даже у своей матери, даже у своего мужа, даже у себя». — «Почему? Как?» — «А потом?» — «Она спрятала эти вещи в лесу, но так, чтобы найти их, когда она вернется, и после этого выдвинулась в путь». — «Куда?» — «В разные места». — «Куда?» — «В Россию. В другие места». — «А потом?» — «Потом она возвратилась». — «Зачем?» — «Чтобы собрать вещи, которые спрятала, и отыскать остальное. Те, кто возвращался, были уверены, что найдут и свой дом, и своих друзей, и даже родных, которых на их глазах убили. Говорят, что перед концом света должен прийти Мессия». — «Но это был не конец света», — сказал Дедушка. «Конец. Просто он не пришел». — «Почему он не пришел?» — «Это и был урок, который мы вынесли из всего происшедшего: Бога нет. Вон сколько людей в окнах. Ему пришлось заставить от нас отвернуться, чтобы нам это доказать». — «Что если это было испытанием вашей веры?» — сказал я. «Я не могу верить в Бога, который испытывает веру таким образом». — «Что если это было не в Его власти?» — «Я не могу верить в Бога, который не властен такое остановить». — «Что если все это было делом рук человека, а не Бога?». — «В человека я тоже не верю».

«Что она обнаружила, когда вернулась во второй раз?» — спросил Дедушка. «Это, — сказала Августина и двинула пальцем по стене темноты. — Пустоту. Здесь ничего не видоизменилось со дня ее возвращения. Они забрали все, что оставили немцы, и пошли в другие штетлы». — «Она снова двинулась в путь, когда это увидела?» — спросил я. «Нет, она осталась. Она отыскала дом в наибольшей близости к Трахимброду — дома, которые не были разрушены, были заброшены, — и дала себе слово жить в нем, пока не умрет. Она взяла под охрану вещи, которые когда-то спрятала, и перенесла к себе в дом. Это было ее наказание». — «За что?» — «За то, что выжила», — сказала она.

Перед отбытием Августина отвела нас к памятнику Трахимброду. Это был кусок камня размером приблизительно с героя, размещенный посреди поля, — настолько посреди, что ночью отыскать его было совсем невозможно. На камне значилось на русском, украинском, идиш, польском, иврите, английском и немецком:

ЭТОТ МОНУМЕНТ ВОЗДВИГНУТ В ПАМЯТЬ

О 1204 ЖИТЕЛЯХ ДЕРЕВНИ ТРАХИМБРОД,

ПАВШИХ ОТ РУК НЕМЕЦКОГО ФАШИЗМА

18 МАРТА 1942 ГОДА.

Открыт 18 марта 1992 года.

Ицхак Шамир, Премьер-министр Государства Израиль

Мы с героем стояли перед памятником на протяжении многих минут, а Августина и Дедушка удалились во тьму. Мы не разговаривали. Разговаривать было бы элементарной невежливостью. Я взглянул на него только раз, пока он записывал в дневнике информацию с памятника, и я ощутил, что он взглянул на меня только раз, пока я памятник лицезрел. Он сел насестом в траве, и я сел насестом рядом. Мы посидели насестом несколько минут, а затем оба легли на спины, и трава была как постель. Поскольку было очень темно, звезды были видны нам во множестве. Мы были словно под большим зонтом или под платьем. (Я это не только для тебя пишу, Джонатан. Мне так действительно казалось.) За много последующих минут мы переговорили о многих вещах, но, по правде, я не слушал его, и он не слушал меня, и я не слушал себя, и он не слушал себя. Мы были на траве, под звездами — вот и все, что мы делали.

Наконец Дедушка и Августина возвратились.

Нам потребовалось всего 50 процентов времени для путешествия назад по сравнению с путешествием сюда. Я не знаю, почему так получилось, хотя и догадываюсь. Августина не пригласила нас в дом, когда мы вернулись. «Уже так поздно», — сказала она. «Ты, должно быть, утомлена усталостью», — сказал Дедушка. Она улыбнулась наполовину. «Я не очень умею делать сон». — «Спроси у нее про Августину», — сказал герой. «А про Августану, про женщину из фотографии, вы что-нибудь знаете или хотя бы как нам ее найти?» — «Нет, — сказала она и опять посмотрела только на меня, когда это сказала. — Я знаю, что его дедушка уцелел, потому что потом я его один раз видела, может год спустя, может, два». Она дала мне возможность перевести. «Он возвратился в Трахимброд посмотреть, не пришел ли Мессия. Мы поели у меня дома. Я ему приготовила, что в доме нашлось, и выкупала в ванне. Мы старались очиститься. Он многое пережил, это было видно, но мы знали, что лучше ни о чем друг друга не спрашивать». — «Спроси у нее, о чем они говорили». — «Он хочет знать, о чем вы говорили». — «Да ни о чем, в сущности. О невесомых вещах. Мы говорили о Шекспире, я помню, о пьесе, которую мы оба прочли. Их, знаешь ли, все перевели на идиш, и как-то он дал мне одну почитать. Я уверена, что она у меня где-то осталась. Я могла бы ее найти и отдать тебе». — «А что произошло потом?» — спросил я. «Мы повздорили из-за Офелии. Сильно повздорили. Он меня до слез довел, а я его. Ни о чем важном мы не говорили. Мы всего боялись». — «Он тогда уже встретил мою бабушку?» — «Он тогда уже встретил свою вторую жену?» — «Я не знаю. Он ни разу об этом не упомянул, а я думаю, что, если бы встретил, то, наверное, упомянул бы. Но, может, и нет. Это было такое трудное время для разговоров. Ты всегда боялся сказать что-нибудь не так, и обычно ничего не сказать казалось более уместным». — «Спроси у нее, как долго он оставался в Трахимброде». — «Он хочет знать, как долго его дедушка оставался в Трахимброде». — «Всего один вечер. Обед, ванна и ссора, — сказала она. — Но думаю, что и это было больше, чем он жаждал. Он только хотел проверить, не пришел ли Мессия». — «Как он выглядел?» — «Он хочет знать, как его дедушка выглядел?» Она улыбнулась и положила руки в карманы платья. «У него было огрубевшее лицо и густой каштановый волос. Скажи ему». — «У него было огрубевшее лицо и густой каштановый волос». — «Он был не очень высокий. Может, как твоего роста. Скажи ему». — «Он был не очень высокий. Может, как твоего роста». — «Он так многого лишился. Я его видела однажды, и он был еще мальчик, а два года превратили его в старика». Я сообщил об этом герою, а затем спросил: «Он похож на своего дедушку?» — «На того, каким он был до всего, — да. Но Сафран сильно изменился. Скажи ему, чтобы он никогда так не изменялся». — «Она говорит, что когда-то он был на тебя похож, но потом изменился. Она говорит, чтобы ты никогда не изменялся». — «Спроси, может, кто еще уцелел в окрестностях?» — «Он хочет знать, есть ли еще евреи среди останков?» — «Нет, — сказала Августина. — Есть один еврей в Киверцах, который мне изредка еду приносит. Он говорит, что работал вместе с моим братом в Луцке, только у меня не было брата. Есть еще другой еврей из Сокречей, который мне зимой огонь устраивает. Мне зимой особенно тяжело, потому что я старуха и не могу напилить дров». Я сообщил об этом герою. «Спроси, не думает ли она, что они могут знать про Августину». — «Может, им что-нибудь известно про Августину?» — «Нет, — сказала она. — Они слишком старые. Они ничего не помнят. Я знаю, что несколько евреев из Трахимброда спаслись, но не знаю, где они. Люди столько перемещались. Я знала одного мужчину из Колков, который уцелел, но с тех пор не проронил ни слова. Точно кто ему губы зашил с помощью иголки и нитки. Вот так». Я сообщил об этом герою. «Ты возвратишься с нами? — спросил Дедушка. — Мы о тебе будем заботиться и огонь зимой устроим». — «Нет», — сказала Августина. «Поедем с нами, — сказал он. — Тебе нельзя так жить». — «Я знаю, — сказала она, — но». — «Но ты». — «Нет». — «Тогда». — «Нет». — «Могла бы». — «Не могу». Молчание. «Обождите минуту, — сказала она. — Я бы хотела ему кое-что презентовать». Тут до меня дошло, что как мы не знаем ее имени, так и она не знает ни имени Дедушки, ни имени героя. Только мое. «Она идет в дом, чтобы принести тебе какую-то вещь», — сообщил я герою. «Она сама не знает, что для нее хорошо, — сказал Дедушка. — Она не для того выжила, чтобы вот так жить. Если она сдалась, ей бы лучше с собой покончить». — «Возможно, иногда она радуется, — сказал я. — Мы не знаем. Я думаю, сегодня она радовалась». — «Она не жаждет радости, — сказал Дедушка. — Она только и может жить, когда ей грустно. Она хочет, чтобы мы из-за нее убивались. Чтобы мы о ней скорбели, а не о других».