Читаем без скачивания Самая страшная книга 2017 (сборник) - Майк Гелприн

Слева стояла пустая койка – железная рама без матраса и подушки. За ней, немного ближе к окнам, был дверной проем, тоже пустой, без полотна. Осыпавшаяся штукатурка обнажила гнилую балку перекрытия.

И ни души.

Лишь эхо шагов. По спине пополз крупчатый озноб.

Игнорируя слабость и боль, он сел и посмотрел на свою руку. Кожа бугрилась красной сыпью, зудела и покалывала. Он коснулся лица, потрогал горячие веки и губы. Ерунда, скоро пройдет. Крапивный чес даже отвлек от тошноты и головокружения.

Окна были большие, их закрывали зеленые колыхающиеся шторы. Сержант сделал два нетвердых шага и остановился.

Для начала следовало разобраться со своим телом, с этим сплошным ушибом от ступней до макушки. Он осторожно ощупал себя. Ниже правого колена, под штанами, обнаружил мокрую тканевую повязку. Закатал штанину, ожидая увидеть кровь, но ткань пропиталась чем-то другим – темной, резко пахнущей настойкой. Похоже, рана была неглубокой, она почти не откликалась на прикосновения пальцев. Но этот запах…

Только сейчас сержант осознал, что в палате висит густой аромат крапивы. Ею пахло все: воздух, повязка, его кожа и волосы. Даже одежда – не гимнастерка и брюки, а свободная рубаха и штаны, подпоясанные веревкой.

Он потянул к лицу подол рубахи. Грубое полотно пахло жгучим сорняком. Пряжа из крапивы? Госпитальная одежда?

Сержант завертел головой.

Пучки крапивы лежали на полу, порогах, тумбочках, под койками. Темно-зеленые венки висели над изголовьями кроватей. Из подушки и матраса торчали длинные листья. Он подошел к стулу и зачерпнул жменю высушенных бледно-зеленых соцветий, вдохнул медовый аромат.

Что здесь происходит? К чему все это? Где другие раненые, где палатные сестры? Кто отхлестал его крапивой? И почему на окнах…

Мысль оборвалась. Осененный дурной догадкой, он шагнул к окну, уже зная, что увидит. Высокие прямоугольники окон закрывали не шторы…

За стеклами шевелилось бескрайнее зубчато-зеленое поле.

Сержант подошел ближе и увидел нежно-голубое небо. Оно ютилось между верхним краем оконной рамы и крапивной нивой, узкое и испуганное стрекающим соседством.

– Твою бога мать… – сказал сержант, но не услышал ни звука.

Он понял, что потерял голос.

Сейчас это казалось наименьшей проблемой.

За окном раскачивались прямые стебли, листья перешептывались, сходясь рваными кромками, словно подыскивая себе пару. Растения были огромными – сержант никогда не видел такой высокой и разлапистой крапивы. Поле переливалось грязным, опасным оттенком зеленого, растекалось во всех направлениях взгляда, не оставляя место ничему – лишь голубому мазку над верхушками жигучки, – так обругивали крапиву сестры сержанта.

Сержант мотнул головой, застонал и, ковыляя и хватаясь за стены, вышел из палаты. Затемненный коридор вывел к дрожащей салатовой полосе. Через покосившуюся дверь, в которой не хватало одной доски, падал солнечный свет. Живым его делала крапива, подмешивая к желтому теплу зеленый колер. Сорняки нависали над крыльцом, будто остановленная неведомой силой волна.

Голова была тяжелой, как башня танка, и поворачивалась так же медленно, и в кабине невыносимо скрипело. Сбитым прицелом смерил он узкую прорезь между зданием и колючей враждебной стеной. Поле напирало, в нем ощущалась недобрая мощь. Листочки шевелились, шуршали, тянулись потрогать гостя.

«И кто же меня в гости-то позвал?»

Воспоминания ускользали, как лягушка из детских пальцев. Сестры, смешливые, бойкие, река, охота на жаб – лучше думать об этом, отдыхать в прошлом, как в гамаке. Пока не утихнет рев в ушах.

Госпиталь был двухэтажным, крытым бурой черепицей, – задирая подбородок, сержант едва удержался на ногах.

Боль ртутным комом стекла ото лба к затылку и повела назад. Показалось или впрямь затрепетало поле, ожидая, что тело рухнет в жгучую зелень?

Сержант отдышался и двинулся вдоль облупившегося фасада. Лицо неистово чесалось, зудела шея, и запаха стало слишком много, он проникал в освобожденные ноздри, горький, тревожный.

От госпиталя веяло запустением и болезнью, давней хворью, разъедающей не только пациентов его, невесть куда девшихся, но и само строение. И все же сержант предпочел держаться нагретого солнцем кирпичного бока. В босые ступни впивались мелкие камни. Подступившая крапива давала не больше метра прохода. Несколько раз ее волоски кололи левую кисть, обламываясь и пробираясь под кожу, обжигая человека своим соком.

До конца стены он дополз чуть живым, будто волок на себе мешок с картошкой. Торец здания смотрел в поле глазастыми своими окнами, и захотелось возвратиться в пустую палату, лечь на подушку, почувствовать щекой шершавую ткань наволочки и крапивную набивку. Спать, спать, спать…

«Не смей!» – одернул себя. Онемевший, потерявшийся. И пошел, скрипя зубами.

«Да что с ним станется, с Лёшкой нашим, – это голос деда в опаленном мозгу. – Живучий он».

Бабка слезы утирает, снует вокруг кроватки, сестры испуганные в дверях. Хочется обнять всех: не плачьте, не больно мне. Но больно, и рука мертво приросла к туловищу. Это десятилетний Леша на старую водонапорную башню полез посмотреть, правда ли под крышей знак есть, орел двуглавый, вытравленный на кирпичике. Двадцать метров вниз летел («Да не ври ты, – сестрин голос, – там и пяти не было»). Живучий.

– Знать, мама твоя, когда тебя носила, крапиву ела, – вздыхает бабка, – раз ты неугомонный такой. Ничего, крапива тебя и вылечит, вот поправишься, а бабушка розги крапивные смастерит, да так тебя, шалуна, отходит, сидеть не сможешь.

– Да он и так ни минуты не сидит, – дедово бурчание.

Слабая улыбка появилась на потрескавшихся губах сержанта. Вон что вспомнил, башню водонапорную, и царского орла под ее куполом, и бабушкины угрозы, и взволнованного, но бодрящегося деда, гладковыбритое лицо, васильковые глаза.

А что час назад было? Или сутки тому? Когда атака, свои, чужие, грохот, мертвый комбат, прыжок в пустоту? Кто подобрал, выковырял из-под трупов, заполнивших окоп? Приволок в заброшенный госпиталь, бинтовал, лечил?

Куда все подевались из этого странного места, пропахшего медовой болью, тягучим полем?

«Ау-у, ты, с веником! – закричал он мысленно. – Хоть ты вернись».

Снова угол, снова стена крапивы. Без зазоров, без тропинок и тайных ходов. Нависает над человеком и готова рухнуть в любой момент, смять зубчатыми лапами, и проглотить заживо, и переваривать вечно. Стебли, жалящие волоски, осиная злоба.

Сержант тряхнул головой и понял, что перестарался, когда голова свинцовой болванкой потянула к земле. Он упал на четвереньки, уперся костяшками в каменистую почву. Желудок вывернуло наизнанку, изо рта хлынула зеленая кашица. Взор мазнул по госпиталю. Сквозь слезы он увидел в окне второго этажа фигуру.