Читаем без скачивания Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Каким Александр был смолоду, таким оказался после выбора. Добрый, мягкий, любезный, никому никогда не отказывающий, давал собой распоряжаться тем, кто хотел за него управлять. Это понял очень быстрый князь Глинский, а Цёлек его вёл, потому что давно знал Александра.
В Польше также готовились дела немалой важности.
Поскольку король назначил меня своим подкоморием и из обязанности я в любое время имел доступ в покои, а знали то, что я никогда не вынес оттуда ни слова, была у меня тогда возможность ко всему прислушаться, обо всём знать, меня также не раз спрашивали и использовали.
Главным образом король подумывал заключить большой союз, занять Валахию и оттуда идти на Турцию. Этого не скрывали. Рыцарство, хоть войной не брезговало и радовалось бы ей, следуя каким-то подстрекательствам, стало кричать, что эта великая война имеет целью ни что иное как истребить шляхту и влиятельных лиц, а над королевством ввести деспотизм.
Это приписывали власти Каллимаха; отсюда такая ненависть к итальянцу и такие заговоры, что без стражи и за город он не мог выходить.
Бывало, я сам видел, что, когда он ехал по улице в карете, ибо в последнее время староста Гостинский иначе не выходил из дома, шляхта прямо подъезжала со сжатыми кулаками у носа и громко угрожала.
И король должен был его предупреждать, потому что был очень к нему привязан и без меры верил в большой ум.
По его наущению сначала был втайне заключён союз между Владиславом Чешским и нашим государем, которые взаимно друг другу гарантировали, если бы их подданные что-нибудь против них затевали, помогать друг другу и защищать. Так что, если бы в Праге рыцарство возмутилось, Ольбрахт должен был послать поляков, Владислав также.
Они это подписали и пропечатали, и должно было остаться в тайне; но наш король, когда был в хорошем настроении, всё разболтал, хотя хвалился, что в его душу никто заглянуть не мог, и говорил, что если бы рубашка знала его мысли, он бы сразу её сжёг.
Между тем он сам себя выдавал хуже, чем всякая рубашка.
Так и с этим трактатом, когда разошлась эта новость, ужасно возмутила умы против Каллимаха и короля. Шум был такой, что на какое-то время он должен был исчезнуть из Кракова, хоть скрылся недалеко.
На следующий год в декабре и январе у нас было так тепло, будто бы уже пришла весна, потом в пост вернулась зима и суровые морозы, а с ними множество болезней и значительная смертность.
Поскольку подкоморская служба почти постоянно держала меня в Кракове и я ежедневно мог бывать у матери, иногда есть у неё, читать ей, служить ей, быть помощью во всём, она не противилась тому, что я оставался при короле. Было для неё развлечением, что я, когда приходил, мог принести ей какую-нибудь новость, не только с нашего двора, но и из Литвы, где её двоюродный брат Гастольд, прозванный Белым, при Александре служил военным, и ему предсказывали большое и преобладающее положение.
Только в одном она не давала мне покоя — хотела, чтобы я во что бы то ни стало женился, хоть я объяснял ей, что охоты у меня не было и на счастье в супружестве уже не надеялся.
Ничего мне не говоря, мать в то время начала увеличивать и менять свой двор фрейлин. Я принял во внимание, что девушек она брала шляхетских, очень красивых… а когда я приходил, она подзывала то одну, то другую, и держала, расспрашивая, втягивая в разговор и поглядывая на меня, не приглянётся ли мне какая-нибудь.
Одного дня, смотрю, входит молоденькая девушка, я чуть не крикнул, — вылитый образ той Лухны, какой я видел её первый раз на том вечере у Кридла. Сходство было таким поразительным, что я был ошарашен, и, наверное, это отразилось на моём лице.
Мать, будто ничего не заметила, довольно равнодушно объяснила мне, что это была родная племянница Лухны. На самом деле мне пришло в голову, что она привела её туда не просто так; но прости Боже, я уже старик, а она едва подросток.
— Красивая была бы пара! — сказал я себе. — Прицепил цветок к кожуху.
Вовсе не забивая ею себе голову, я, однако, признал, что мне смотреть на неё и слушать её щебет было бы очень приятно.
Не только голосом, движениями, но манерой говорить и всем обхождением она напоминала мне свою тётку и мачеху. Девушка была очень смелая, моя мать к ней быстро привязалась и дома, можно сказать, она теперь задавала всё движение и жизнь. Меня тянуло под Золотой колокол, иногда я засиживался дольше, это правда, но чтобы у меня были какие-нибудь мысли, не признаюсь, потому что считал их смешными и грешными, а этому цветку я желал лучшего счастья, чем то, какое я мог ей дать.
Но я к ней очень привязался, да и она, прозвав меня дядюшкой, очень мило с каждым разом приветствовала.
В наступающем году, поскольку того союза с Владиславом Каллимаху и Ольбрахту казалось недостаточно, они снова устроили, будто бы тайный, хоть о нём сначала несколько месяцев говорили, съезд на Шпизе в Левочи. Владислав и Ольбрахт должны были там появиться, звали Александра, но тщетно. Сигизмунд и Фридрих ехали с королём. Фридрих, хотя был и епископ, и архиепископ, вдвойне пастырь, а теперь уже также капеллан, хотя имел достаточно дел в обоих диоцезах, от публичного дела никогда не отступал и не освобождал себя от него. Он готов был командовать войском, как в Пиотркове, заседать на совещании, занимать губернатскую должность и для этого имел голову. Только у него, как и у Ольбрахта, не было степенности. Оба любимые ученики Каллимаха, проникнутые его духом, также были заражены легкомыслием.
Мы долго готовились к этому съезду, потому что, хоть весной можно в любом месте найти приют, замок не совсем был достоин иметь таких гостей, и, видимо, в другой раз видеть у себя двух королей и князей ему не довелось.
Выслал меня король вперёд с покрывалами, скатертями, вещами, кухней и людьми, дабы в этих голых стенах очистить и приукрасить комнаты. Я нашёл, правда, голые стены, пол был не везде, не все окна были снабжены стёклами, но мы это в Кракове предвидели. Таким образом, через несколько дней привели в порядок спальни для господ, столовая комната стала чистой и красивой, устроили одну комнату для совещаний, которую король хотел так расположить, чтобы никто на свете его там подслушивать