Читаем без скачивания Гроза двенадцатого года (сборник) - Даниил Мордовцев

— Да уж он, Микалай Иваныч, здеся, — отвечал мальчик.

— Кто ом?

— Да енарал.

— А! Здесь уже?

— Вот он — глыбко, у самова дна.

— Ну, твои глаза молоденькие — лучше видят, а я его не вижу.

Ириша, любопытство которой возбуждено было странным разговором до крайней степени, взглянула с плота в воду и в прозрачной глубине ее увидела большую, тонкую, с острою головой рыбу.

— Это щука?

— Щука, — пояснил Микитейка.

Мерзляков, видимо, ждал объяснения всему тому, что он видел.

— Вон и ученики, Микалай Иваныч, стали приходить… всда-вон, — радостно говорил Микитейка.

И Ириша, и Мерзляков ясно уже видели, что к плоту стала собираться рыба и выигрывать на поверхность озера: плотва, красноперы, окуни, гольцы — все это поблескивало на солнце своими серебристыми чешуйками и, видимо, теснилось к плоту.

— Вот мои ученички, — сказал добродушный старик, указывая на воду. — С прошлого года я их учу и уже кой-чему научил. Каждое утро я хожу сюда с кормом и бросаю его в воду. Рыба скоро поняла мои лекции и аккуратно в назначенный час является в мою аудиторию. Но что удивительно, так это то, что эти окуни да гольцы узнают меня в лицо, когда я прихожу в неурочный час на плот, они тоже выплывают и заглядывают на меня…

— А к деду, Микалай Иваныч, они нейдут, — неожиданно пояснил Микитейка.

— Нейдут, нейдут, а ко мне идут… Вот вы и посу» дите: у окуня ум, у гольца соображение, у плотвы, видите ли, тоже ум — она сильна в физиогномике…

— Ах, дедушка!.. (Ириша весело смеялась.)

Рыбы между тем показывали нетерпение, плескались как угорелые.

— А! не терпится? проголодались?

И старик, взяв из рук Микитейки корзинку, стал бросать в воду крошки хлеба, кашу, мух, тараканов. Рыбки наперехват ловили бросаемое, иногда старались отбить одна у другой лакомый кусок, перегнать друг дружку…

— А! вот и ссорятся из-за куска… значит, голодны… а как сыты — не ссорятся, — говорил старик, стараясь равномерно оделить своих питомцев.

В это время рыбы шарахнулись в разные стороны, а иные даже выскочили со страху на плот: у плота показалась щука.

— А! это он! старик! ах он, варвар! — говорил старик, покачивая головой… — А я заметил, что и рыбки стали у меня умней, осторожнее — не всегда даются разбойнику.

— Однако соловья баснями не кормят, — спохватился старик. — Рыб-то я накормил, а дорогих гостей морю с голоду… Вот что значит старость-то… Идемте же ко мне в палаты — добро пожаловать… А ты, Микитейка, мигом лети к деду и вели вырезать лучший соток медку из того улья, что сама барышня воспринимала от купели…

— Это, дедушка, у которого матка ночью плакала? — спросила Ириша.

— Да, сладкая моя.

Микитейка полетел стрелой на пчельник, расположенный по ту сторону озера, а Новиков и его гости направились к усадьбе.

Усадьба Новикова стояла при въезде в село Авдотьино, несколько на отшибе и в стороне от проезжей дороги. Это был обыкновенный средней руки помещичий дом — деревянный, одноэтажный с высокою соснового, почерневшею от времени крышею и с широким крыльцом-балконом, обращенным к северу. Некоторые окна дома были закрыты ставнями, большая половина обширного двора поросла травой, через которую были протоптаны дорожки к кухне, к скотному и птичьему двору, к конюшне и леднику, находившимся под одною крышею. Двор представлял некоторую запустелость, запущенность, а когда-то, во времена детства Новикова, в половине XVIII столетия, на этом дворе и в этом обветшалом теперь доме бойким ключом била жизнь среднепоместного дворянина. Барство сказывалось когда-то здесь и в псарне, и в псарях, и в доезжачих, и в сворах собак. Дворовые девки кружева плели, Акульки да Малашки иногда наряжаемы были Венерами да Психеями.

А с тех пор как вырос молодой барин, Николвнька, да поступил в гвардию, а потом, скинув с себя гвардейский мундир, зарылся там где-то в Петербурге или в Москве в грудах книг да старых бумаг — опустела как-то барская усадьба Новиковых и двор ее травою зарос… А там еще хуже пошло: приехал сам барин и обратил усадьбу в какой-то монастырь… Бумаги да книги, бумаги да книги — только и было всего добра… За то до мужиков, до своих — у-у! как добер был барин Микалай Иваныч — пальцем никого не трогал… И жаль было мужичкам своего барина; все он смутный такой да невеселый, ни пиров у него, ни забав — все по-монастырскому.

Когда Новиков и его спутники пришли на двор, ямщик уже давно отпряг лошадей, поставил их в конюшню, засыпал им корму, а сам, усевшись с кучером Новикова на крылечке людской, рассказывал ему о французе-фараопе, о том, как француз-фараон из воды вышел, из самова Черного моря, и замиренье дал…

Так как Ириша пожелала остаться на балконе, то хозяин приказал кухарке полнотелой, с толстейшими руками бабе Сиклитинье, матери Микитейки, собрать самовар тут же, на воздухе, и на завтрак приготовить яичницу глазастую, которую очень любила Ириша, да зажарить грибков в сметане, до которых Мерзляков был большой охотник.

— А Микитейка каких грибков набрал — и-и Заступница! — пояснила словоохотливая Сиклитинья.

Новиков сел у стола, стоявшего на балконе-галерее, снял с себя картуз, расправил руками волосы и бороду в о чем-то как будто задумался.

— Какой вы хорошенький, дедушка, — сказала Ириша, подходя к нему: — точно апостол.

Старик с любовью взглянул на нее.

— Ах, ты, яичница глазастая!.. а глаза-то все больше у тебя делаются… А! какова! всегда дедушке какой-нибудь комплимент скажет, — говорил старик, любуясь девушкой.

— Да это не комплимент, дедушка, а правда.

— А вот и я тебе скажу правду, глазастая: ты очень похорошела и возмужала… И уж думаю, что этими буркалами ты, наверное, прострелила сердце какому-нибудь герою… А? признайся — прободила еси?

Ириша вспыхнула. А старику почему-то вспомнился тот вечер, когда он, летом 1767 года, накануне отъезда из Петербурга в Москву, в качестве делопроизводителя в комиссии депутатов, прощался тоже с Иришей — только не с этой… а такие же глаза при черных волосах… Что за ночь то была в Царском, в саду!.. «Не забывай меня, милый-милый! не забывай ни на момент!» — шепчут жаркие от поцелуев губы, а холодеющие руки так и замирают, обнимая и лаская… «Не забуду, жизнь моя! рай мой! не забуду и на краю могилы»… Да, правда, и край могилы уже виднеется, и вспомнилась та Ириша, вспомнилаеь при виде этой… Первое всегда остается первым и не вытравляется никакими вторыми и последними…

Но старик тотчас опять овладел собой.

— А вот я заболтался с вами, да и не спрошу досель: что нового у вас в Москве? что новенького у вас в России? — сказал он, обращаясь к Мерзлякову.

— Да что новенького, почтеннейший Николай Иванович!.. О мире с Бонапартом вы, конечно, слышали уже?

— Слыхал — и радуюсь этому… Все же меньше крови будет пролито.

— Так и многие думают, но Москва недовольна.

— Ростопчин, конечно, — Сила Богатырев?

— Он первый, да он же и с голосом, а за ним и все «русские», не галломаны… А есть новость, лично вас касающаяся, Николай Иванович: вас подозревают в сношениях с французами.

— Я с разбойниками никогда не вступал в сношения, — брезгливо сказал старик. — А кто это считает меня способным надеть на себя дурацкий колпак?

Тут Новиков пустился в оценку «лиц и событий» и незаметно перешел к изложению своих философских взглядов на природу и человека.

— Но ведь согласитесь сами, Николай Иванович, что хищничество — общее явление в природе, — говорил Мерзляков.

— И воробей, дедушка, вор, — добавила Ириша.

— И всякое животное — вор и хищник, — пояснил Мерзляков.

— Нет, други мои, — задумчиво отвечал старик, — по вашему толкованию и сия лилия — вор: она ворует влагу из земли, она ворует тепло у солнца.

— Да, все это воровство, говоря в строгом смысле слова.

— А ваше дыхание, дети мои, воровство? — неожиданно спросил старик.

И Мерзляков, и Ириша сразу не могли ответить на последний вопрос.

— По вашему толкованию, — продолжал Новиков, — весь процесс жизни природы — повальное воровство, вся природа только и делает, что ворует: человек ворует зерно у земли, шерсть у овцы, шелк у червя, воздух у природы, воду у реки; овца ворует траву; трава — тоже воровка: она ворует влагу у земли. А сама земля — так уж всесветная воровка: она и людей ворует, и зверей, и растения, и свет, и тепло — все! все! Нет, други мои, — в этом воровском мешке следует разобраться!..

В это время Сиклитинья поставила на стол шипящую сквовороду с яичницей.

— У кого ты, Сиклитиньюшка, эти яйца украла? — с улыбкой спросил Новиков.

— Ах, батюшка барин! что вы! Господь с вами! Это яйца наши — сама и курочек щупала, сама и яйца собирала из-под них! — затараторила Сиклитинья.