Читаем без скачивания Гроза двенадцатого года (сборник) - Даниил Мордовцев

— Да, к змее, мой друг.

Девушка остановилась как вкопанная. Испуг оковал ее язык.

— А, Ириней! струсила? — улыбнулся дядя.

— Да… она укусит…

— Да она не кусается, а ключется…

— Ах, дядя! Господи!

— Не бойся, дружок, мы тебя не дадим, — сказал Новиков, улыбаясь.

— Она вас укусит…

— И себя не дадим.

Микитейка обернулся и сделал знак, чтоб замолчали. Они подходили к плотине, переброшенной через небольшую, в виде ручья, речку, на которой, вниз по течению, поставлена была небольшая наливная мукомольная мельница, однообразно шумевшая своим рабочим колесом. Солнце, стоявшее уже высоко, обдавало плотину жаркими лучами. Этот-то магнит и выманил змею из ее логовища — понежиться на солнышке.

Микитейка молча указал на одно место плотины. Там, растянувшись во всю длину на пересохшей и утоптанной соломе, лежала серая, более аршина длиною змея. Чешуйчатая кожа ее блестела на солнце, словно бы она покрыта была множеством миниатюрных рефлекторов.

Новиков, взяв тихонько две длинные, тонкие, как хворост, слеги, лежавшие на плотине, одну оставил у себя, а другую дал Микитейке и шепнул:

— Не бей ее, а только не давай уйти.

Только тогда, когда они уже, так сказать, отрезали отступление змее под плотину, она увидала их и бросилась было уходить. Но Новиков искусно преградил ей путь слегою, а Микитейка угрожал с другой стороны.

Пресмыкающееся, видя опасность, свернулось кольцом и выставило немного вверх свою тонкую, плоскую и продолговатую головку. Оно наблюдало и выжидало. Едва Новиков приблизил к ней слегу, змея спрятала головку.

— Да, по-библейски — блюдет главу свою, — улыбаясь и не спуская с нее глаз, сказал старик.

Потом он начал приближать слегу, как бы дразня пресмыкающееся. Змея не шевелилась, а только высовывала черный, в виде стрелочки язычок, который словно дрожал. Новиков еще приблизил слегу, еще, еще… Вдруг головка змеи отделилась от кольца и щелкнула палку… раз… два… три…

— Клюет, действительно клюет, — радостно сказал старик. — Шлёцер прав, в рукописи не было описки. Теперь я напишу об этом и ему, и Шишкову. Я долго искал случая проверить летописца, но в этой местности редко показываются змеи. Вот только теперь, благодаря моему адъютанту Микитейке, опыт сделан и вполне удачно… Ну, уходи же, прячься, — сказал он, тронув змею и отступая в сторону.

— Ах, Микалай Иваныч, она уйдет! — спохватился Микитейка.

— Пускай уходит, — она нам больше не нужна.

В это время вдали, по московской дороге, послышалось что-то похожее на звяканье колокольчика. Все стали прислушиваться. Звуки колокольчика становились явственнее. Можно было даже различить, что приближалось две тройки.

Тотчас по заключении тильзитского мира русские от границ отодвинулись в глубь России. Но так как прочности этого мира никто не верил и в народе ходили толки вроде того, как уверял Мерзлякова ямщик, что фараоны того и гляди вынырнут из моря и заплещут руками, главные наши силы были расквартированы вдоль западных окраин, по пути, по которому коварный французский кот мог бы ближе всего попытаться идти или на Москву, или на Петербург. Главная квартира находилась в Витебске, а по линии Западной Двины расквартированы были другие части армии.

В этот западно-двинский край обстоятельства дела переносят и нас из села Авдотьина.

Ранним утром, по дороге от Витебска к Полоцку, спорой рысью несется всадник о дву-конь, как обыкновенно ездят казаки, когда предстоит продолжительный и спешный переезд. Это и есть казак, потому что одеяние на нем казацкое и притом донского атаманского полка. Одна лошадь под всадником, другая бежит за ним на поводе. Или дорога, по которой едет всадник, как и вся окружающая ее местность, прискучили ему своим однообразием, или мысли едущего сосредоточены на чем-нибудь, что заслоняет для него весь внешний мир, только взоры его не останавливаются ни на одном предмете по сторонам пути, ни на щетинистой зелени елей, сомкнувшихся стройной шеренгой вдоль небольшой речки, робко скрывающейся в этой же щетинистой, темной чаще, ни на голубые просветы, открывающие по временам далекий горизонт или ютящуюся среди болот деревеньку… Да и на что смотреть! Кругом — невеселая, однообразная, постоянно втиснутая в зеленые рамки картина… Ни простора, чтобы казацкий привычный глаз мог окинуть равнину далеко-далеко и уловить на ней или серебристые султаны ковыль-травы, или горькое, но все же вольное перекати-поле… То ли дело на Дону, на Волге! Там коли и охватывает казацкую душу тоска, так тоска широкая и необъятная, как степь… А здесь — трясина да болотина, да угрюмый, однообразный лес, из которого нет выхода, как нет выхода для тоски, охватывающей душу при видо этой бесконечной, проросшей темными борами болотины.

И тоскливо смотрит всадник о дву-конь. Смуглое, немножко калмыковатое, молодое лицо грустно-задумчиво…

Вдруг на повороте дороги, яз-за чащи придорожного ельника, послышался топот конских копыт, и из-за зелени показались два конных улана. При виде их лицо казака немного оживилось.

— Здравствуйте, ребята, — сказал он, когда уланы приблизились к нему.

— Здравия желаем, ваше благородие! — отвечали уланы, из которых один был уже старый служака.

— Коннопольцы еще в Полоцке? — спросил казак (это был казацкий офицер).

— Точно так, ваше благородие.

— Вы куда?

— С бумагами в штаб, ваше благородие.

— Не знаете — юнкер Дуров не в отпуску?

— Это безусый-то, ваше благородие, что от няньки бежал? — спросил, улыбаясь, старый улан.

— А ты его знаешь? — торопливо спросил казак.

— Как же, ваше благородие, он у меня на выучке был… Я ему дядькой, значит, прихожусь — сродни.

— Так он не в отпуску?

— Никак нет, ваше благородие, — у нас в полку,

— Спасибо, братец… Прощайте, ребята.

— Счастливой пути, ваше благородие.

И спутники расстались. Старый улан узнал донского офицера о дву-конь: это был Греков. Но Греков не узнал улана, ворчливого Пуда Пудыча, который, когда юный Дуров был у него на выучке, постоянно твердил: «Коли ты называешься улан, так тебе, брат, с коня падать не полагается: хуть ты жив, хуть ты убит, а сиди на коне… Улан падать с лошади не должон — ни-ни — ни Боже мой! Падай вместе с конем — таков уланской закон, а с коня — ни-ни! не роди мать на свет!» Это тот самый Пудыч, который был в плену у французов вместе с Истоминым и бежал из фридландского госпиталя с известием, что Истомин жив, что его спас от пули образок на груди «с материм волосом — русенький такой волос с краснецой…». Это Иришины-то волосы, Мерзляко-вой, он назвал «матерним волосом». Пудыч в плену и после раны сильно изменился, оттого Греков и не узнал его; а Пудыч признал Грекова: «Потому — часто видал вместе с моим молокососом, с Дурашкой юнкарем…»

— Что ж, из ево, сказывают, уланик вышел бойкий, заправский, — заметил младший спутник Пудыча.

— Ничево — шустерь-таки, да только в атаке ранжиру не держится, словно блоха вперед скачет, а это, брат, не порядки, — отрезал серьезный Пудыч.

Простившись с встречными уланами, Греков пришпорил своего коня и понесся усжленной рысью, несмотря на свою усталость. Он ехал от Витебска до Полоцка, не отдыхая ни на час, ехал день и ночь. Что-то беспокойное светилось и в его черных, узеньких, с калмыцким разрезом глазах, хотя обыкновенно эти глаза смотрели с спокойной ровностью, с симпатичной задумчивостью.

— А если Коньков прав? Если ее прямо вытребовали в Петербург?.. Государь ждать не станет, — проговорил он про себя, как бы продолжая разговор, начатый с уланами.

Лицо его побледнело, губы дрогнули. Он крепко сжал коленками лошадь, и привычное животное угадало нетерпение хозяина: рысь превратилась в полный бег, а топот восьми копыт звучал по звонкой дороге словно барабанная дробь.

— Как же государь узнал, что она — не мужчина?.. Недаром и мое сердце сказывало мне то же… А теперь, эти месяцы, я просто истосковался по ней — еды нету, сна нету, Бога забыл!..

А между тем та, о которой думал юный казак, только что проснулась. Коннопольский полк, в котором она все еще оставалась, после кампании расквартирован был в Полоцке и его окрестностях. Дурова поместилась в бедном еврейском семействе, на краю города, и ей отведена была маленькая, об одном окошечке, комната. Евреи полюбили этого юного, застенчивого уланика, а маленькие евреята, которых она ласкала, вспоминая свое далекое, покинутое ею родное семейство, просто души в ней не чаяли. Они водили на водопой ее Алкида, кормили его огурцами и капустой… Особенно они полюбили коня с той поры, когда однажды, вбежав нечаянно в сарай, они увидели, что «русский панич», обняв за шею Алкида, горько плачет. Хотя причины слез евреята и не узнали, но чутким сердцем догадались, что у молоденького панича нет здесь ни одной родной души и что только с конем он может поплакать… А она сама не знала, о чем плакала… вспомнила отца… да, кстати, в этот же день выступал из Полоцка атаманский казачий полк… уходил с ним и Греков, а Грекова она видела еще там, далеко, на Каме, тотчас после бегства из родительского дома… Ну, и грустно стало, и заплакалось, а евреята увидали…