Читаем без скачивания Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII - Эмиль Мань

Однако, как бы там ни было, госпожа де Лож, несмотря на все прикрасы, на все кокетство, на умение интересно вести беседу, казалось, в отличие от мадам де Рамбуйе, была не знакома с искусством обольщения своих гостей, не умела очаровать их. Обычно она завоевывала их уважение, даже – почитание, часто дружбу, а то и подобие любви, но никогда – то благоговение, то обожествление, которым наслаждалась маркиза в своем кругу. Один из современников обмолвился, что из письменных восхвалений, которые ей расточали поклонники, был составлен толстенный том, предваренный шестистрочной строфой самого Малерба, правда, не ставшей лучшим из его творений. Случайная обмолвка? Ошибка? Или эти стихи никогда не были опубликованы? Как бы там ни было, но нам удалось, да и то с огромным трудом, разыскать, роясь в обширном литературном наследии той эпохи, всего дюжину стихотворений и писем, где идет речь о госпоже де Лож, в то время как чуть ли не во всех произведениях, сохранившихся от этой эпохи, маркизе де Рамбуйе постоянно курят фимиам, отводя ей роль богини, не больше, но и не меньше.

Для того чтобы привлекать к себе сердца людей и удерживать их при себе, мадам де Лож не хватало одного-единственного, но весьма существенного качества – деликатности, чувства меры. С удивительной беззаботностью, ни на минуту не задумываясь, она ранила окружающих и выливала ведра холодной воды на едва начинающие воспламеняться чувства. Вот пример. Она заключила с Бальзаком молчаливое соглашение о том, как удовлетворять их обоюдное тщеславие: читая или предлагая кому-то прочесть на людях его письма и другие творения, мадам де Лож таким образом обеспечивала в собственном салоне, а следовательно, и в столичном обществе, славу педанту, который, удалившись в Ангумуа, опасался забвения не меньше, чем смерти. В ответ Бальзак обязался использовать всякий удобный случай, чтобы воспеть женские достоинства приятельницы, равно как и ее поэтический и эпистолярный гений. Писатель свое обещание сдержал. Он окрестил, еще бывая в салоне, мадам де Лож Уранией. И отныне она стала для него именно Уранией – ученой, божественной, небесной Уранией. Всякий раз, как он писал ей самой или общался с кем-то, кого она направляла к нему в качестве корреспондента, из-под его пера выходили только гиперболы. «Господь, – говорил Бальзак мадам де Лож, – возвысил вас как над прекрасным, так и над сильным полом и ничего не пожалел, чтобы достойно завершить это свое деяние… Вами восхищается лучшая часть Европы. И в этом восхищении сливаются две религии…Вы всегда будете в списке мудрецов стоять сразу же после самой Мудрости…Принцы – ваши придворные, а доктора всех наук – школьники рядом с вами».

А что же сделала госпожа де Лож, чтобы отблагодарить Бальзака за эти неумеренные похвалы? Она затеяла у себя диспут о произведении своего друга и заняла нейтральную позицию, хотя как «хвалителей», так и хулителей хватало, и они яростно сражались друг с другом. В результате этих дебатов слава Бальзака чуть померкла, а его репутация как литератора несколько пошатнулась. И ангумуаский изгнанник, весьма чувствительный к критике, едва не задохнулся от гнева. Следовало успокоить его любой ценой, чтобы избежать ссоры и скандала. Эту трудную задачу взял на себя Малерб.

Взял и выполнил ее, но вскоре и он, все еще остававшийся пылким поклонником госпожи де Лож и никогда не изменявший своей платонической любви к ней, испытал на собственной шкуре, что такое оскорбительные насмешки со стороны этой весьма безрассудной особы. Однажды мадам де Лож дала Ракану работу, которая приводила ее в восторг, – «Щит Веры», книгу, представлявшую собой бурный поток сознания и вышедшую из-под пера протестантского пастора Дюмулена. Пылкому католику Ракану не слишком-то приглянулось это творение, и он, в свою очередь, сочинил десятистишие, в котором объявил, что предпочитает этой пламенной прозе любую самую обычную проповедь своего приходского священника. Малерб, зайдя к Ракану в его отсутствие, увидел как книгу, так и стихи, переписал последние со ссылкой на первую и отослал мадам де Лож. Та, узнав почерк поэта, не поинтересовалась, был ли он автором злосчастного десятистишия, и – возмущенная оскорблением, нанесенным там ее другу-пастору, поручила Ожье де Комбо достойным образом ответить обидчику. Послушный приказу нимфы Урании, Ожье де Комбо дерзко обвинил Малерба уже в собственном – тоже десятистрочном – стихотворении в том, что тот жалкий ренегат по отношению к протестантской вере, а главное, что несчастный – любовник, куда более пылкий на словах, чем на деле.

Позже мадам де Лож нашла себе развлечение в том, что нарисовала в стихах портрет Вуатюра, часто сбегавшего из дворца Рамбуйе, чтобы поухаживать за ней, не скрывая весьма нежных чувств, в самых что ни на есть издевательских красках, не забыв упомянуть ни единого из его физических недостатков. Были осмеяны и его маленький рост, и слабость, и дурные нездоровые зубы, и то, как он, страдая зябкостью, дрожит от холода. А еще, играя с ним в «пословицы», она не нашла другого способа отвергнуть присланную им поговорку, как произнести на публике следующую остроту: «Ваша фраза не стоит ни су, снимите с полки что-нибудь получше» – остроту, прямо скажем, несуразную и не имеющую отношения к игре, но унизительную для поэта, поскольку содержала грубый намек на его происхождение (напомню, что поэт был сыном богатого виноторговца).

Конечно, мадам де Рамбуйе, как мы еще увидим, тоже иногда подшучивала над своими гостями, но она никогда не переступала границ, когда шутка могла бы ранить гордость, задеть самолюбие или оскорбить чувства людей. Потому и было сказано, что она проявляла куда больше такта и деликатности, чем госпожа де Лож.

Присмотревшись к поведению хозяйки салона на улице Турнон, легко обнаружить, что мадам де Лож по отношению ко всем литераторам, за исключением Бальзака, демонстрировала скорее чисто внешнее, чем истинное уважение. По крайней мере, в последнее время, когда она еще устраивала приемы в Париже, это делалось куда в большей степени для того, чтобы избавиться от любопытных, которые пожелали бы слишком глубоко проникнуть на территорию ее тайных намерений и действий, чем из каких-либо других побуждений, включая интерес к словесности. Литераторы как бы служили фасадом, такой ширмой, за которой она могла скрывать настоящую свою деятельность. Многочисленные документы доказывают, что молодая женщина уделяла намного больше внимания политическим делам и интригам протестантов, чем проблемам литературы.

Однажды (точную дату установить оказалось невозможно) в доме мадам де Лож появился немец-гугенот, представитель князей Анхальтов во Франции, по фамилии Борстель. Он быстро привязался к хозяйке, стал ее самым любимым другом, единственным советником по интимным вопросам. Она часто запиралась с ним под предлогом того, что гость обучает ее основам системы политических взглядов Макиавелли. В то же самое время она принимала у себя, устраивая частные аудиенции, дипломатов самых разных национальностей, но все они как один были лютеранами. Чтобы сбить с толку шпионов, которые могли бы застать ее врасплох в разгар какого-либо из этих тайных совещаний, она всегда, пока шли эти встречи, изображала из себя полнейшую невинность, притворялась этакой скромницей, вышивающей по канве изящные узоры, почему и не выпускала из рук иглы и шелков. Какие проблемы она обсуждала с этими людьми, подозревавшимися в содействии мятежу религиозных партий? Об этом знал только кардинал Ришелье, который организовал бдительную слежку за возмутительницей спокойствия в стране.

Кроме всего прочего, мадам де Лож к тем временам уже давно удалось завоевать, неведомо каким путем, страстную привязанность Гастона Орлеанского, родного брата Людовика XIII. В семье принца прозвали из-за этого «птичкой в клетке мадам де Лож». Еще подростком он постоянно ей исповедовался. Став молодым человеком, главой партии мятежников, которые замышляли убийство кардинала, более того, в их намерения входило свергнуть с престола никчемного и не имеющего наследников короля, принц продолжал посещать свою старшую подругу и информировать ее обо всех своих поступках и устремлениях, тем самым усиливая подозрения Его Высокопреосвященства в ее адрес. В 1626 г., когда после провала первой попытки принца действовать, предпринятой под влиянием маршала д'Орнано[142], он помирился с братом и получил обратно свой дворец и все свое достояние, Гастон немедленно назначил госпоже де Лож в благодарность за ее добрые услуги и посредничество пенсион в 4 000 ливров из своих средств. Ришелье, правда, чуть позже, при первом же удобном случае, отобрал этот дар, отменив выдачу пособия.

Это позволило госпоже де Лож окончательно убедиться в том, что она навлекла на себя гнев человека, который жестоко наказывает своих политических противников. Возникает вопрос: а дальше? Продолжала ли она тем не менее упорствовать в тайном служении интересам своих единоверцев, осажденных в Ларошели, и принцев, снова замышлявших мятеж против короны? Есть основания предполагать, что так оно и было, ибо в 1629 г., когда Ларошель сдалась на милость победителя, а мятеж принцев был придушен, не успев начаться, она почувствовала, что положение внезапно стало шатким, заперла дом и укрылась в замке Лапло в Лимузене, где жила ее дочь Катрин с мужем Шарлем де Лекуром.