Читаем без скачивания Особое задание - Юрий Колесников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Змеи вже не приедуть нынчя, але треба ще покараулить? — спросила Ефимова старушка.
«Так вот где они! Вот это люди!» — подумал Ефимов и, обращаясь к старушке, сказал:
— Ах, бабуся, бабуся! Видать, нас пожалели, не разбудили, а сами мерзнете здесь? Спасибо вам, бабуся…
Когда Ефимов вернулся в хату, у печи стояло деревянное корыто, а на скамейке несколько разнокалиберных кувшинов и казанчиков с водой. Достав из печи еще один казан с кипятком, молодая хозяйка сказала:
— То вам попарить малость ноги… От поглядите, враз помогает!..
Друзья постепенно приходили в себя, ступать Ефимову становилось все легче и легче. Правда, кончики пальцев на руках еще побаливали, но это было терпимо.
На столе появилось множество мисок и тарелок со всякой неприхотливой снедью. Приглашая обоих к столу, молодая хозяйка застенчиво сказала:
— Кушайте на здоровьичко, усё тут для вас, скушаете, ще ёсть… Толечко не торопитесь… Не бижайтесь, кушайте…
— Спасибо, хозяюшка. Вы нас, как говорится, с того света вернули!.. Теперь уж мы не помрем, правда, Петя? — пошутил Ефимов.
Молодая хозяйка вышла, и вскоре в хату вошла старушка. На «посту» теперь ее сменила дочь. Узнав, что уже четвертый час, старушка махнула рукой:
— Тепереча германы вже не придуть, — уверенно сказала она и, выйдя в сенцы, тотчас вернулась с маленькой аптекарской баночкой в руке.
— А то дочка наказывала салочко гусиное достать. От мороза самое что ни есть лучшее… Вот положьте на пальцы и пооблегчит. Да, да, то я знаю…
Когда старушка вышла из комнаты, Изотов задумчиво произнес:
— Досадно, Петрович! Такой у нас дружный народ, а немцев до самого сердца страны допустили… Думал я над этим много, но, признаться, никак не пойму, почему так случилось…
Ефимов посмотрел куда-то вдаль.
— Видно, плохо подготовились… Так я понимаю. Но все равно им долго не хозяйничать у нас. Увидишь. Погонят да так, что костей не соберут…
Дверь протяжно скрипнула. В комнату вошел запорошенный снегом парнишка и следом за ним обе хозяйки.
— Что ж энто ваши-то собралися уезжать, але што? — удивленно спросила старушка.
— Как это уезжать? Кто собрался?
— Да вон у той хате, што через дорогу, — скороговоркой пояснил мальчонка, указывая рукой в окно.
— Иде ваши с дивчиной, што записку писала, — добавила молодая.
Друзья удивленно переглянулись.
— Парня послали хозяйского до старосты, щоб сани им запрягли… — продолжала молодая. — Хлопец вже, кажись, пошел…
— Ага, пошел, — подхватил мальчик.
Оказывается, он узнал от своего старшего дружка, что партизаны послали его к старосте за санями, и во весь дух помчался домой.
— Ну-ка, Петя, — тоном приказания произнес Ефимов. — Быстро туда, узнай, что они там мудрят…
Отослав Изотова, Ефимов тотчас же стал собираться. «Пусть говорят, что староста не обижает местных, но с немцами он все же якшается… — размышлял Ефимов. — Придется немедленно уходить…
Изотов вернулся невероятно злой.
— Верно сказано: услужливый дурак опаснее врага.
— О ком это ты?
— Конечно, о Васине! Инициативу проявил, видите ли, думал, что все будут довольны, даже рады…
— Но Лора писала, что он советует остаться еще на сутки?!
— Не знаю почему он передумал, но к старосте послал он. И теперь, поди, уже вся деревня знает про нас. Так что, Петрович…
— Все ясно, Петя! Надо отчаливать и немедленно.
Молодую хозяйку послали предупредить товарищей, а сами стали прощаться со старушкой.
— Да я ж вам, родненькие, думала в ночь хлеба напеку у дорогу… Вже ж замесили!.. От напасть, а? — сокрушалась старушка. — Так вы ж возьмите што есть. Возьмите, возьмите, щё вы стесняетесь?
Партизаны покинули село, тепло, по-родственному распростившись с гостеприимными хозяевами. Все были бодры, шагали легко, хотя ноша у каждого возросла: в мешках и карманах появились хлеб, картофель, сало…
— А знаешь, Петрович, все что ни делается — к лучшему. В тепле, говорить не приходится, хорошо. Но кто знает, чем все это могло кончиться. Как-никак фрицы частенько наезжали за податью. С утра нас выручила пурга, ну, а что, если бы они пожаловали попозже?
Ефимов понимал, что Изотов прав; он не мог понять одного: почему Васин послал за санями к старосте, и решил спросить об этом его самого. Васин обиженно буркнул, что теперь говорить об этом не к чему. Ефимов вскипел, схватил его за портупею, но, взглянув на худое, унылое лицо этого человека с глубоко сидящими маленькими глазками, почему-то пожалел его. «Сколько ему лет? — думал Ефимов. — Вероятно, под сорок… В плену горя хлебнул, наверное, полную чашу…»
Группа шла строго на юго-запад, ориентируясь по компасу. В первую ночь одолели километров пятнадцать, во вторую не более семи, а на четвертые сутки, когда скудные запасы пищи были уже израсходованы, и того меньше. За спиной уже занималась заря, а группа не пройдя и трех километров, расположилась на дневку. Гороховский набивал рот снегом и, захлебываясь, глотал его. Казалось, что он опять впал в состояние болезненной апатии, но вдруг оживился, заерзал на месте и выпалил:
— Вот и отдувайся теперь за «стратегию»! На санях давно бы катили за Ипуть. Старосту побоялись обидеть!
— Не старосту, чучело ты гороховое, — взъерошился Изотов. — На все село осталась одна коняка! Это понятно тебе?
— Долго не повоюешь, если будешь все оглядываться да примеряться, кого можно, а кого нельзя обидеть, — процедил сквозь зубы Васин.
— Знаешь, старший лейтенант, так воюют только фашисты! А мы — советские… Вот так! — оборвал его Изотов.
Лицо Васина покрылось пятнами, исказилось от злобы, он хотел что-то сказать, но тут и Ефимов не выдержал:
— Не прикидывайся глупеньким, старший лейтенант! Не в обиде дело, а в том, что ты изволил известить старосту о нашем пребывании в селе. Кому это на руку — и младенцам ясно. А кому не ясно, пусть про себя подумает. Разговоры прекратить! Пора спать.
Проснулись, когда солнце уже клонилось к закату. Впервые после пурги день был ясный, морозный. В оголенном, застывшем в холодном оцепенении лесу стояла гнетущая тишина, нарушаемая лишь дятлами, которые в разных сторонах, будто перекликаясь, долбили кору деревьев.
Сон не дал людям бодрости. Пробуждение только усилило ощущение голода. Снег уже надоел: неприятный, безвкусный, он порой казался даже сухим. У одних потрескались губы, у других кровоточили десны и у всех округлились лица. Начали пухнуть. Люди лежали, прижавшись друг к другу. Так было теплее.
В путь тронулись, не дожидаясь, как прежде, захода солнца. Боялись замерзнуть. Шли, едва переставляя ноги, спотыкались, падали, кряхтя подымались и, не отряхнувшись, снова шли. Кто сознательно, а кто инстинктивно удерживался от каждого лишнего движения.
Высокий белобрысый радист, шедший впереди, споткнулся, упал, попытался подняться и не смог. Цепочка остановилась и, выждав несколько секунд, залегла. Здесь казалось уютнее, теплее: было много сугробов, а между ними не так ощущался ветер. Лежали молча, нехотя лизали снег.
Ефимов лег на спину, привычно подложил под голову полевую сумку и наблюдал, как по макушкам деревьев, пригибая их, прогуливается ветер, а они поскрипывают, пружинят, сопротивляются и снова выпрямляются. С грустью подумал: «Вот и нас клонит к земле ветер войны. Не будь голода, конечно, устояли бы, но… если бы да кабы…»
Вдруг высокий белобрысый радист испуганно вскочил и, оглядываясь на место, где лежал, шарахнулся в сторону. Потеряв равновесие, он упал на другой сугроб и опять вскочил в страшном смятении. Из-под снега, который он невольно разгреб, виднелись трупы.
Все поднялись. Ни один не решился посмотреть кто это — немцы или партизаны? Пошли, не глядя по сторонам. Шли быстрее обычного и вскоре оказались на большой иссиня-белой поляне. На противоположной ее стороне в разных местах из-под снега торчали оглобли и полозья перевернутых и разбитых саней, а на краю просеки, пересекающей поляну, уткнувшись в столетние сосны, замер не то бронетранспортер, не то тягач с черным крестом на выбеленном известью борту.
Васин вышел вперед, обойдя остановившихся, за ним потянулись остальные. По мере движения открывались новые и новые следы недавнего побоища. Изредка раздавалось карканье ворон, внезапно оно перешло в невероятный галдеж; чуть в стороне бесчисленная стая этих птиц поднялась в воздух.
Гороховский тотчас свернул с проложенной дорожки и, увязая в снегу, побрел к тому месту, над которым кружились и кричали встревоженные птицы. Вот он остановился, опустился на колени и руками стал подносить что-то ко рту.
— Лопает! — крикнул кто-то громко и радостно.
Все потянулись к Гороховскому. Стоя на коленях, он загребал серовато-белые отруби из распоротого мешка и, глядя в одну точку, не замечая, что к нему подошли, жевал. Отруби были очень грубые, крупного помола, жесткие.